Король на краю света - Артур Филлипс

Джефф просыпается в темноте. Он говорит девушке, лежащей с ним в постели, чтобы уходила. Пинает ее, пока она не подчиняется.

Кто сопровождает короля в самые сокровенные моменты? Кто спит в ногах его кровати? Какой-нибудь любовник, ставший графом и, скорее всего, католик. Есть ли у шотландского короля Камергер стула? А он вообще умеет пользоваться клозетом? Все шотландцы, которых когда-либо знал Джефф, воняли так, словно никогда в жизни не подтирали зад.

Значит, кто-то из низших придворных — тот, кого я мог бы заменить или подчинить своей воле, разомкнуть ему уста монетой или угрозой… Но он должен иметь достаточно высокий статус, чтобы свободно перемещаться по двору, чтобы видеть короля во время уединенных размышлений и молитв.

И Джефф снова просыпается. Девушка все еще рядом, дрыхнет. Он лишь думал, что проснулся, а на самом деле продолжал спать, и это красноречивый факт: Яков заставит меня думать, что я узрел правду, когда я еще буду спать. Он притягивает девушку ближе и нюхает ее волосы в темноте, радуясь, что на самом деле не прогнал ее. Она издает невнятный звук и отворачивается, посапывая.

Хватит снов. Что мог бы увидеть или услышать мой шпион, что могло бы доказать Сесилу истину, понятную нам с Билом, что могло бы спасти Англию, пока не стало слишком поздно? Мой шпион видит книгу, хранящуюся под подушкой короля. Этого недостаточно. Сесил усмехнется: «Возможно, это чья-то чужая книга». Мой шпион видит, как Яков причащается по-католически. Этого недостаточно. Сесил пожмет плечами и вздохнет: «Он делает это, чтобы успокоить свою жену-католичку».

Что может увидеть мой слуга, искренность чего нельзя проигнорировать или как-то иначе объяснить? Король на стульчаке, изо всех сил старается извергнуть остатки какой-то плотной трапезы, крестится и поднимает глаза к небу. Этого будет достаточно? Король хранит в потайной нише своих покоев шкатулку с какой-нибудь фальшивой реликвией. Король в частной беседе с испанским послом или легатом папы обещает, что, когда станет владыкой Англии, то откроет всем правду, пригласит инквизицию и иезуитов прийти и повеселиться, сжигая протестантов на манер Марии Кровавой, посадит в тюрьму людей, которые поймали и убили его мать (другую проклятую Марию), таких людей, как Бил и Беллок, и всех, кто им служил. Король Яков VI, которого мы на своем горбу понесем дальше под именем Якова I, будет отмыт и каким-то образом возрожден англичанином, станет первым с таким именем, а не шестым — и вот он крестится в спальне, когда думает, что один, но каким-то образом мой слуга там, наблюдает; каким-то образом он может рассказать мне, что видел, и каким-то образом я убеждаю Сесила, и он позволяет кому-нибудь другому взойти на трон, когда Елизавета его покинет, и Англия спасена, мой народ спасен, я спасен, на улицах нет резни, нет младенцев на пиках, нет людей, превращенных в пепел, с воплями уходящих в небытие. Каким-то образом. Каких доказательств будет достаточно? Как заставить нечестного человека высказаться правдиво? Что вынуждает лучшего актера выйти из роли и на мгновение забыть про свои реплики, сцену, публику? Что подталкивает его к тому, чтобы прерваться и продемонстрировать истину выражением собственного лица?

Король перед сном опускается на колени, чтобы помолиться. Он думает, что один. Он подносит руку ко лбу. Останавливается ли он на этом, почесывается, да и все, или его рука продолжает спускаться, рисуя незримый крест? Стои`т ли его католическая королева на коленях рядом с ним? Или он даже перед ней прикидывается протестантом (как притворяется, что ему по нраву ее общество в постели), позволяет ей верить в это в холодном Эдинбурге, и только когда воссядет на трон в Лондоне, наконец преподнесет ей величайший подарок: свою католическую душу.

Джеффу снова снятся сны. На распятии из крови и огня — живой Христос: «Услышь меня. Услышь меня».

Джеффри Беллоку исполнилось двадцать два или двадцать три в 1575 году, когда он сидел в трактире, перед слишком большим количеством выпивки и слишком большим количеством ушей, и говорил всем, кто желал услышать, что не заплатит штраф, назначенный за отказ посещать приходские службы протестантской английской церкви и за отрицание превосходства королевы Елизаветы в религиозных вопросах. Он не заплатит никакого штрафа, и пусть она провалится к чертям — и он в очередной раз громко поклялся, что католическая вера, старая вера, которая была достаточно хороша для его английской семьи с сотворения мира и начала времен, это единственная истинная религия, поэтому он не позволит своей душе вечно гореть в огненном озере только потому, что еретичка, дочь незаконнорожденной любовницы развратного короля Генриха, сказала иначе. Никого не шокировало (меньше всего честолюбивых профессиональных информаторов, которые пили с ним, поощряли его к безрассудным разговорам, а затем принялись строчить доносы, как только он заснул), что Джеффа Беллока вскоре арестовали и бросили в тюрьму Клинк, более известную как Тюряга; просто еще один бунтарь-католик, вообразивший себя мучеником за Римскую церковь, упрямый или идеалистичный, размечтавшийся о святых или ностальгирующий и тоскующий по картинам, которые украшали стены английских церквей до того, как протестанты их закрасили, расплавили все серебро, снесли статуи, разбили витражи, заставили священников говорить на простом английском, а не на волшебной латыни.

Заключение в ужасной темнице не смягчило его отношения к протестантскому обществу или вопросам теологии. Он провел четыре недели, тихо молясь в одиночестве, собирая камешки со стен своей кельи и волосы с головы, чтобы смастерить хрупкие четки; он выцарапывал крест на камнях узилища, пока пальцы не начали кровоточить, и эта самая кровь запятнала рубашку в трех местах, когда узник перекрестился. Прошло четыре недели безумного уединения, прежде чем его пригласили присоединиться к другим католикам Тюряги, миссионерам и пленным иезуитам, ради совместных молитв и евхаристической литургии с пресуществлением. Джефф со слезами на глазах принял отпущение грехов от посвященных.

Три месяца спустя, когда милостивая королева приказала освободить Беллока вместе с прочими папистами и велела им покинуть Англию немедленно и навсегда, Джефф принял предложение других католиков отправиться с ними в Дуэ во Францию, где его, английского товарища-беженца, приняли в католическую семинарию. Английские католики не могли стерпеть тиранию отлученной от церкви королевы-еретички и сатанинского отродья, государственного секретаря-пуританина Фрэнсиса Уолсингема, начальника шпионской сети этой потаскухи. Они охотнее согласились жить вдали от Англии и планировать возможное возвращение, свое и Божье, независимо от того, окажется ли оно мирным или по необходимости кровавым.

Джеффри Беллок прожил в колонии английских изгнанников почти год. Его отчеты о том, что он видел и слышал, начали поступать на стол Уолсингема в Лондоне через двадцать недель после пьяного (и предварительно лицензированного, в письменной форме) выступления в таверне, через четыре недели после того, как он с воплями и жестами был изгнан с английских берегов. На протяжении этого периода он играл свою роль, одновременно описывая невидимыми чернилами (теми, которые выдавал его собственный мочевой пузырь) грызню и интриги, предательства и планы, целью которых было вернуть Англию в католическое стадо овец Христовых посредством вооруженного нападения и убийства протестантов. Если бы он к тому времени не страшился и не ненавидел католиков, то увиденное в Дуэ окончательно расставило бы все по местам. Они говорили о Боге — а затем о мести, о спасении посредством добрых дел — а затем об английской крови, которую прольют. Беллок узнал о планах собрать армию из католических знатных семей вдоль шотландской границы, заплатить им испанским золотом, вооружить их и проповедовать им в римском стиле, пока они не почувствуют себя достаточно благословленными, чтобы восстать и убить королеву Елизавету, а потом посадить ее кузину, католичку Марию Стюарт, на английский трон, а после нее — сына Марии, Якова. Он писал о священниках, которые проповедовали, что Елизавета, как отлученная от церкви, может быть убита, и это не грех. «Они действительно изрекают вслух идеи, которые я не в состоянии объять своим умом», — написал он в своем донесении, тщательно составив фразу с двумя безупречно сформулированными смыслами: заявлением о своей честности и одновременно защитой, поскольку даже воображать себе смерть королевы было самой настоящей государственной изменой. Каким-то образом, намекал Беллок, он записал идею, не позволяя себе думать о том, что она означала.