Голодный ген - Эллен Руппел Шелл

Тем не менее медицину конца XIX столетия нельзя еще назвать точной наукой. Количество вакцин росло, но лишь немногие из них давали ожидаемый и необходимый эффект. Роль врача состояла преимущественно в том, чтобы диагностировать болезнь, объяснить диагноз пациенту и его семье, сделать предположительный прогноз, ободрить, посочувствовать и получить гонорар.

Лечебные учреждения Америки, весьма прибыльные организации, укомплектовывались не учеными-медиками, заинтересованными в выяснении причины заболеваний, а чистыми клиницистами, часто работающими по совместительству, что шло на пользу их кошельку, но не пациентам. Медицинское образование оставляло желать лучшего. «Врачебные объединения, — пишет один исследователь, — существовали обособленно от научных организаций, если вообще имели с ними какую-нибудь связь. Они были всего лишь группками местных практиков; если список наличествующих врачей превышал полдюжины, их содружество без особых на то оснований в любой момент могло приобрести звание медицинской школы». Мысль о том, что врачи (главным образом мужчины — женщин среди медиков насчитывались единицы) должны заниматься исследованиями, а не доходной практикой, не посещала американских эскулапов. Медицинские институты существовали и развивались в Европе (самый известный из них — Институт Пастера в Париже), но в Соединенных Штатах сама идея создания организаций, полностью сосредоточенных на медицинских изысканиях, вызывала споры и в большинстве случаев отвергалась. Гейтс предложил Рокфеллеру именно такой проект, далекий от тогдашних веяний, можно сказать, безрассудный поступок: профинансировать создание института, где лучшие, известнейшие специалисты занимались бы не врачеванием, а размышлениями, постижением и творчеством или, как позже выразился сам благотворитель, «могли экспериментировать и мечтать».

В июле 1980 г. Джеффри Фридман прибыл в Университет Рокфеллера, чтобы воплотить в жизнь свою мечту, и приступил к ее осуществлению в лаборатории Мэри Джин Крик. Терапевт по диплому и психиатр по призванию, дама властная и упорная, Крик в свое время окончила престижный колледж Уэллсли, а затем, в 1962 г., в числе шести представительниц слабого пола, — медицинскую школу Колумбийского университета. Сегодня Мэри — одна из трех женщин-профессоров Университета Рокфеллера — заведует лабораторией биологии аддиктивных заболеваний (зависимостей), которая занимает целых полтора этажа. Личный офис миссис Крик достаточно просторен, чтобы приютить небольшую семью, и носит следы недавнего ремонта. Мэри импозантна, даже несколько аристократична, убедительна и находчива в разговоре. Скромностью она не страдает, но и Фридману, которого два десятилетия назад взяла под крыло совсем молодым человеком, отдает должное. Получше узнав Джеффри, с его целеустремленностью и научной дерзостью, Крик, конечно, не могла не увидеть в нем родственную душу.

«С молодости меня не оставляла жгучая тяга к постижению сути, — признается она. — Вы либо задаете вопросы и ищете на них ответы, либо нет. Я ищу. И Джефф ищет».

Крик начала работать в Университете Рокфеллера в 1964 г., сразу после интернатуры, в лаборатории Винсента Доула. Доул был экспертом по метаболическим заболеваниям и пионером в применении метадона для лечения героиновой зависимости. Когда он вышел на пенсию, Мэри продолжила его дело. Но, как и Фридмана, Крик мало привлекала клиническая практика: ее интересовали не столько пути излечения наркомании, сколько выяснение того, что лежит в основе привыкания к наркотическим веществам. К моменту появления Джеффа в лаборатории Мэри увлеклась исследованием тех присутствующих в головном мозге веществ, которые, подобно наркотикам, по-видимому, стимулируют зависимое поведение. Экспериментировала она с грызунами, но думала, разумеется, о людях.

Крик поняла, что болезненное пристрастие — это не просто «состояние души», когда заметила, что крысы некоторых пород сразу после кратковременного приема наркотиков начинают самостоятельно искать добавочную дозу; другие же породы не демонстрировали столь быстрого привыкания. Значит, подумала Крик, возникновение зависимости лежит не на психологическом уровне, а зиждется на физиологической основе: мозг животных, склонных к привыканию, до некоторой степени отличается от мозга других индивидуумов. Мысль эта заинтересовала Фридмана.

«Тогда я впервые задумался над тем, что в поведении нет ничего метафизического: оно, если формулировать в самом общем плане, определяется деятельностью головного мозга», — говорит Джеффри. Идея, многими другими исследователями упущенная из виду, захватила его: утрата самоконтроля у зависимых людей не просто особенность поведения (что бы под этим ни подразумевалось), а следствие метаболических процессов.

«Я начала с вопроса о роли эндорфинов в развитии стрессов и зависимости, и он этим очень увлекся», — вспоминает Мэри. Она поручила Фридману изучить терапевтические и эндокринные эффекты длительного лечения метадоном. Для этого необходимо было измерить содержание в мозгу бета-эндорфинов — белков, подающих сигналы о боли и об удовольствии. Поначалу Джеффри в поисках оптимальной методики зашел в тупик. Тогда Мэри свела его с Брюсом Шнайдером, уже преодолевшим схожие трудности при исследовании холецистокинина (ХЦК) — вещества, вырабатываемого желудочно-кишечным трактом и головным мозгом и известного своей важной ролью в регуляции аппетита.

Шнайдер был близко знаком с теориями аппетита. Он начал изучать их сразу после получения докторской степени, когда приступил к работе в Медицинской школе Маунт-Синай, в лаборатории Розалин Ялоу, лауреата Нобелевской премии по физиологии и медицине, полученной (совместно с Соломоном Берсоном) за развитие радиоиммунного анализа. Разработанный ими оригинальный метод позволил измерять едва уловимые изменения концентрации гормонов в крови. Розалин применила эту технику в серии тщательно разработанных опытов и обнаружила, что содержание ХЦК в мозге ob-мышей в четыре раза ниже, чем у обычных грызунов. Вывод напрашивался сам собой: холецистокинин и есть то «недостающее звено», которое так долго искали. Причиной ожирения у ob-мышей является именно низкое содержание ХЦК, утверждала Ялоу в статье, опубликованной журналом «Сайенс» в 1979 г. и вызвавшей настоящий шок в научных кругах: загадочный колемановский фактор насыщения, кажется, был найден.

Брюс Шнайдер считал, что Розалин ошибается. В 1977 г. он покинул ее лабораторию и перешел в больницу при Университете Рокфеллера, к выдающемуся ученому Джулсу Хиршу. К тому времени тот уже несколько десятилетий непосредственно соприкасался с проблемой ожирения и как клиницист, и как исследователь. Проработав в лаборатории Хирша полтора года, Шнайдер пришел к неоспоримому выводу, что дело не в холецистокинине. Многочисленные эксперименты не показали ни качественных, ни количественных различий по содержанию ХЦК между нормальными и ob-мышами. Зато выяснилось, что и у тех и у других наблюдаются лишь незначительные колебания концентрации холецистокинина в течение суток, причем не связанные ни с насыщением, ни с 72-часовым голоданием. Количество ХЦК оставалось относительно стабильным, даже когда мыши переедали и толстели. Из этого Шнайдер заключил, что если холецистокинин и может каким-то образом регулировать аппетит, то, во всяком случае, не является гормоном насыщения. Однако ученый все не мог решиться предать гласности полученные результаты.