Таифская роза Адама - Иман Кальби

Он бесстрастный, бесцветный. В нем нет никаких эмоций — только правда. И он страшно боится этой правды, которая сейчас будет этим голосом произнесена. Он годами бегает от этой правды. А она все равно его настигает. Нет, она живет с ним. Каждую секунду живет. Проживает с ним эту проклятую жизнь.

Поднимает свои кроваво-красные, с лопнувшими капиллярами от напряжения глаза — смотрит и жмурится. Там, во встречном взгляде, некогда прекрасном, завораживающем, взгляде истинной женщины, способной заставить мужские сердца биться с трепетным вожделением, столько такой же боли, как и у него самого. Внутри снова все скручивается в рог, он снова не выдерживает и начинает вырывать, только наружу уже ничего не выходит-нечему, там пустота. Только рвотные позывы и спазмы.

— Уйдииии… — через силу, преодолевая себя, выдавливает он, — уйдиии… Я тебя отпустил. Уходи. Спасайся…

Теперь он слышит ее смех. И этот смех тоже бесстрастный.

— Я уйду. Я уже ушла… Но ты… Ты останешься. Навсегда останешься здесь, Адам. Это твой ад. Личный ад. Я не прощу тебе этого никогда. Ты… ты… — на этих словах голос начинает дрожать — и он теперь слышит сквозь гул в собственной голове ее тихий плач.

— Я должен был отомстить. Он… Он… Ты сама знаешь, что это было справедливо… — теперь он лежит на правом боку, в своей рвоте. Потный, уничтоженный, опустошенный.

— Эта справедливость дала тебе сатисфакцию? — печально усмехается сквозь слезы голос… — Кровь порождает только кровь, дракон. Только в легенде на крови восходят деревья. В жизни не так- плоды приносит только любовь, а ты ее лишен. Ты проклят и обречен на одиночество. И ты, и я это знаем, дракон. И это уже не исправить…

— Уйди… уйдиии, — стонет он, снова чувствуя, как по венам растекается новая порция боли, — нет сил тебя слушать…

Я уйду, я уйду, а ты останешься, Адам.

— Адам, Адам! — кричит Кейтлин, тряся его за плечи, — проснись, Адам! Все хорошо! Всё хорошо, я с тобой!

Он резко дергается, пораженно смотря по сторонам. Тело покрыто холодной испариной, голова гудит.

— Опять, да? Тебя снова начали мучать кошмары? — его взгляд, наконец, концентрируется на озабоченном и испуганном лице Кейт. Дыхание потихоньку приходит в норму, — как давно это начало опять происходить, хабиби? Может обратиться к врачу?

Адам молчит, глубоко вздыхает, вытирает лицо руками.

— Мне нужно в душ, — его голос звучит хрипло и отстраненно.

— Любимый, — чувствует ее руки на своей спине, борется с порывом оттолкнуть ее. Терпит. Она этого не заслуживает. Она старается. И как ей объяснить, что все зря, все тщетно?

— Опять про Абеда, да?

Адам ничего не ответил. Не было сил сейчас это обсуждать. Горло все еще сдавливали тиски, мучавшие его во сне.

И только холодные потоки воды, упорно падающие мощным каскадом на напряженные мышцы, немного успокоили и вернули к реальности. Адам положил руки на кафель стены и увидел, как они дрожат. Надо срочно что-то с собой делать, нельзя вот так. Нельзя, чтобы другие видели.

Абед. Он запретил себе думать о нем. Запретил вспоминать, потому что всякий раз, когда память снова будила эти страшные страницы жизни их семьи, разделившие мир на до и после, ярость на свою беспомощность начинала клокотать, разрывая сердце.

Удар, второй, третий — глянцевая поверхность керамики трескается, в слив стекает извилистая красная змейка. Его кулаки в кровь, но боли не чувствуется, потому что самая страшная, самая сильная боль внутри. Там, где должно быть сердце, но его там уже нет. Только кусок мяса, только мышца, которая заставляет тело функционировать, перегоняя кровь с кислородом, но это все искусственно, ненатурально, словно бы он на аппарате вентиляции легких уже много лет — лежит в коме, между жизнью и смертью.

Если бы Адам мог повернуть время вспять, мог все поменять. Тысячи, миллионы раз, воя от отчаяния, он шептал проклятия Аллаху за то, что тот не дал ему шанса прозреть, не дал шанса одуматься тогда, когда все еще было можно изменить. Разве начал бы он все это, если бы знал, как все обернется. Разве влез бы в эту бессмысленную войну за власть? Власть. Власть. Его воротило от этого слова. Никто не знал, как нестерпимо тошно ему было просыпаться каждый день и думать о том, что он натворил. Как горька для него была эта идеальная, безукоризненная сладкая жизнь.

С силой сжал ушные раковины. И все равно злобный, нечеловеческий смех Мунира звенит в ушах, разрывая перепонки, словно бы он рядом, словно бы все наяву. Он помнил каждую секунду, каждую деталь тех страшных минут. Помнил, как беспомощно орал, сжимая в руках экран айфона. Помнил, как манерно эта мразь подошла к связанному Абеду и на идеальном арабском зачитала свой так называемый «приговор».

— Мунир, отпусти моего брата! — кричал в сотый раз Адам, — Абед здесь ни при чем! Это только наше с тобой! Он живет другой жизнью! Не нашей! Он и мухи не обидел, никогда! Ему не нужна власть!

Снова этот проклятый раскатистый смех, снова этот неестественный блеск в глазах…

— Слишком поздно, шейх Макдиси! Ты думал, что обставишь меня! Обыграешь — как бы не так! За власть приходится платить! Это не карточная игра, где можно обманом и сноровкой выцарапать себе победу! Так почувствуй ее вкус, Адам Макдиси, она теперь всегда будет для тебя с привкусом крови! Крови брата!

И Адам чувствовал, как и вправду его рот наполнялся кисловато-металлическим привкусом крови от того, как он кусал от беспомощности свой язык и щеки. Он бы мог зажмуриться, но даже не моргал. Настолько, что глаза застыли и роговицы высохли. Когда Мунир резал шею Абеду, словно он не человек, а курица, Адам не проронил ни слезинки и ни слова — казалось, его тело покинули все способности — и говорить, и дышать. Только боль. Только отчаяние. Это было небыстро, потому что нож был тупым. Абед почти не кричал. Только дрыгал ногами. Когда голова, наконец, отделилась от тела и упала с глухим звуком на пол, Мунир поднял ее за пышную кудрявую копну и победоносно посмотрел на Адама.

— Вот она, твоя победа, дракон! Наслаждайся теперь…

Эти кадры никогда не сотрутся из его памяти. Они навсегда впечатались в его сознание. В тот день это не только Абед упал замертво на пол в своей скромной французской квартирке в пятнадцатом округе Парижа. И Адам упал. И больше не поднимался. Этот прекрасный дворец, выстроенный на обломках правления Мунира ибн-Фила, этот утопающий в прекрасных розах сад, стал его