Повесть о моей жизни - Федор Кудрявцев

— Скажите, юнге, ваш хозяин не чех? — И получив ответ, что хозяин гостиницы истинный австриец, гость спокойно усаживался за столик и обедал или завтракал, а я про себя насмешливо думал: «Эх ты, боишься чеха, а и не подозреваешь, что перед тобой тоже славянин, русский».

Я уверен, что, если бы такому чехофобу сказать, что хозяин чех, а тем более что я русский, он бы сразу повернул к выходу.

Помню случай дружелюбного отношения ко мне одного гостя, по-видимому немца. Наблюдая за работой моих товарищей и учась у них не только говорить, но и отношению к гостям, я подметил, как наши официанты при уходе гостей из ресторана или с веранды, а иной раз успев подать им пальто или зонтик, с вежливым поклоном говорили загадочное для меня слово «кисдиханд», которое по интонации немножко напоминало русское «до свиданья». И вот я тоже при случае стал так прощаться с гостями, не забыв сначала поискать это выражение в словаре, но там никакого «кисдиханд» не было.

Как-то раз, подав какому-то пожилому господину пальто со стоявшей возле дверей вешалки, я, подражая щегольскому произношению этих слов Венцелем, с поклоном произнес:

— Кисдиханд.

— Что вы сказали? — удивленно спросил гость.

— Кисдиханд, — повторил я.

— Ха-ха-ха, — рассмеялся гость, — неужели вам, милый юноша, было бы приятно поцеловать вот эту мою руку?

— А что я сказал? — спросил я, удивленный его смехом.

— Вы сказали, милый юноша, «целую ручку». Разве вы не знаете, что эти слова прилично говорить дамам?

Я сказал, что еще не знаю всех тонкостей здешнего этикета. Узнав, что я приезжий русский, гость очень дружелюбно простился со мной. В следующие разы, когда я провожал его, я ему этих трех немецких слов «кюсе ди ханд» (Kuesse die Hand) больше не говорил, зато с удовольствием говорил их дамам, особенно молодым и симпатичным.

Я уже писал, что наши кельнеры Рудольф, Венцель и Альберт не всегда были сыты хозяйскими харчами, даже и тогда, когда я делился с ними хлебом. И вот, чтобы подкрепиться во время пауз между часами пик, они часто посылали в соседний киоск мальчиков Карла или Франца купить им по горячей брауншвейгской колбаске, размером и видом вроде нашей сардельки, которые тотчас и съедали.

С бледным мальчиком Францем, с которым я успел подружиться и любил поболтать по вечерам, учась говорить по-немецки, жить вместе на чердаке мне пришлось недолго. Месяца через полтора после моего приезда он заболел, и родители забрали его домой. На его место никого не взяли, и я на чердаке остался один и еще старательнее стал изучать немецкую грамматику, а заодно и русскую, и запоминать все больше немецких слов. Франц Лерл говорил со мной и на работе и вне ее всегда по-русски. Он очень часто смешил меня, стараясь щегольнуть знанием русского. Иногда он грубовато шутил. Так, к нам ходила обедать одна старенькая дама. Прежде чем заказать себе кушанье, она очень долго смотрела в меню и раздумывала, что ей взять, а Франц терпеливо ждал, когда она выберет. Когда я находился поблизости, он говорил какую-нибудь шутку вроде: «Ну что ты, старая, уснула, что ли?» или «Хлеб да каша — пища наша», а один раз он насмешил меня так, что я не удержался, фыркнул и выбежал из зала. Франц перепутал слова из некрасовского стихотворения. Вместо слов «Уж плоха избушка, думает старушка», он сказал: «Уж плоха старушка, думает избушка».

Другой раз он, не заметив сидевшую поблизости русскую молодую даму с очень похожей на нее девочкой лет семи, громко, но с любезным видом матерно выругал какого-то капризного немца, но тут же спохватился и перешел на немецкий, а дама сделала вид, что ничего не слышала.

Теперь хочу описать сам город-курорт, каким он запомнился мне с тех пор.

Определенных выходных дней в нашем ресторане не существовало. По крайней мере я не помню дня, чтобы кого-то из официантов не было на работе. Но нам, мальчикам, в паузах между часами пик примерно раз в неделю разрешали отлучаться часа на три-четыре.

Повернув от гостиницы «Ганновер» налево и пройдя метров двести, я поворачивал опять налево и шел переулочком мимо табачной лавочки с желтой вывеской и словами на ней «KuK Tabaktrafik», что означало «Kaiserliche und koenigliche Tabaktrafik», а по-русски «Императорско-королевская табачная монополия». В то время австрийский император являлся по совместительству и венгерским королем. Одним словом, был КуК.

Так вот, переулочком мимо этой лавочки я попадал к подножию горы, где начинался променад, то есть ведущая некрутыми зигзагами, очень чистая, очень ровная, неширокая дорожка в гору. Иногда она огибала гору, и из-за ее поворотов открывались все новые чарующие глаз виды. Я больше всего любил гулять по променаду, что поднимался в гору слева от нашей улицы. Иногда я забирался почти на самый верх горы.

Меня удивляла чистота леса с обеих сторон дорожки. На склонах горы среди деревьев довольно часто виднелись небольшие, около метра или полутора длиной и около тридцати — сорока метров высотой плетни из хвороста. Назначение этих плетней, как я сам догадался, — задерживать смывание земли с гор во время таяния снега весной и при сильных дождях летом.

На променадах довольно часто попадались большие белые скамьи со спинками, на которых нередко можно было видеть аккуратные таблички, извещающие о том, что такой-то король или князь какого-нибудь небольшого европейского государствица, чаще всего немецкого, любил отдыхать на этой скамейке. Иногда вместо имени коронованной особы на табличке стояло имя какого-нибудь известного деятеля. Признаюсь, что я ни одного из них не запомнил.

На всем этом променаде мне запомнилась одна-единственная карлсбадская достопримечательность — это так называемый «Hirschensprung» («Прыжок оленя»). Это примерно на половине пути от подошвы до вершины горы, возле самой дорожки-променада, на крошечной площадке среди деревьев одиноко стоящая небольшая, метра три с небольшим, коричневая скала вроде сахарной головы, а на ней небольшая фигурка косули почти в натуральную величину. И эта бронзовая косуля совсем не похожа на нашего оленя с ветвистыми рогами. С этой скалой местные жители связывают такую легенду: