Игра на повышение - Дмитрий Евдокимов

Покинув царский кабинет, я надеялся постоять несколько секунд в тишине, перевести дух и немного успокоиться, но приемная оказалась битком набита явившимися засвидетельствовать свое почтение государю придворными. Десятки глаз уставились на меня в мгновенно наступившей тишине. Злорадство, сочувствие, жадный интерес, ненависть, обожание, безразличие – все человеческие эмоции можно было отыскать и прочувствовать в отдельно взятом дворцовом зале, заполненном таридийскими царедворцами.

Не было никаких сомнений, что случившееся в царском кабинете не является для них тайной, тем более что трое или четверо самых любопытных и ловких при моем появлении явно спешно отскочили от дверей. То есть через четверть часа сногсшибательные новости о том, что князь Бодров впал в немилость, будет знать во дворце каждый лакей и каждая посудомойка. Да и черт с ними!

Кое-кто из собравшихся направился было в мою сторону, ведь тяжела жизнь придворных дам и кавалеров – постоянно нужно попадаться на глаза влиятельным людям, но я не был расположен к разговорам и, глядя строго вперед, направился к показавшемуся сегодня таким далеким выходу.

Неожиданно двери на противоположном конце приемной залы распахнулись, пропуская внутрь господина начальника Сыскного приказа. Ага. Вот он – главный виновник всех моих сегодняшних бед. Фактов у меня нет, но они и не нужны, другого просто не может быть. Есть еще генерал-прокурор Свитов, тот еще пройдоха, но на заводилу не тянет, скорее так, вторым голосом подпевает ведущему солисту.

Эх, мне бы сейчас темные очки, кожаную куртку и помповое ружье, чтобы, как герой Арнольда Шварценеггера в фильме «Терминатор», невозмутимо пройти мимо всей этой бесполезной придворной шушеры, чувствуя, как все потеют от страха, а в дверях, обернувшись и указав стволом прямиком на Глазкова, сказать: «I’ll be back».

Но нет у меня ни очков, ни куртки, ни ствола, да и фактурой я на Терминатора не тяну. И о последствиях думать нужно, потому что он не только глава разыскников, но и близкий друг государя. Следовательно, причинить вред Глазкову – это все равно, что нанести оскорбление царю. Такое с рук не сойдет даже мне. Особенно мне.

Можно попытаться спровоцировать Никиту Андреевича, тут как раз многолюдно и проглотить оскорбление будет зазорно. Но это так, баловство, просто злость сорвать на мерзавце да хоть немного выпустить пар. На дуэль он меня ни за что в жизни не вызовет и арестовать уже тоже не сможет – царская воля объявлена, и приказ в настоящий момент сжат в моей левой руке. Так что не откажем себе в маленьком удовольствии.

Тем более что Глазков-то, похоже, тоже прибыл сюда не просто так. Уж больно радостно и энергично он вынырнул из входного проема, словно дожидался там моего появления в приемной, чтобы прилюдно закрепить свою победу.

– День добрый, ваше сиятельство! Что это с вами? Уж не заболели ли часом? На вас же лица нет! – съязвил глава Сыскного приказа, попытавшись изобразить на лице сочувствие.

Ах ты ехидна! Поглумиться решил надо мной при зрителях? Устроить, так сказать, словесную дуэль, воспользовавшись моим подавленным состоянием? Ну давай, посмотрим, на что ты способен!

– День добрый, ваша мерзость… то есть ваша милость! – печально, но громко ответил я, стараясь привлечь как можно больше внимания к нашей перепалке. – Покидаю я вас, от того и печалюсь.

– Что так? – Глазков так был настроен на прилюдное выяснение этого вопроса, что проскочил мимо моего глумливого приветствия, когда я нарочито оговорился, назвав его «ваша мерзость».

– Да вот, нужно хозяйство поднимать за океаном, государь сказал – больше некому, – с притворной скорбью вздохнул я. – А печалюсь я оттого, что здесь страну оставлять придется на всяких проходимцев, вроде вас!

В обычно шумной приемной воцарилась гробовая тишина, мы с Глазковым теперь точно оказались в самом центре всеобщего внимания. Этого ли ты хотел, Никита Андреевич?

– Что это с вашим лицом, господин Глазков? – поинтересовался я у заметно побледневшего оппонента. – Переживаете? Правильно делаете! Потому что я вернусь и спрошу за все!

– Что ты себе позволяешь, Бодров? – прошипел разыскник свистящим шепотом. – Я ведь и обидеться могу! А во второй раз ты из моей темницы не сбежишь!

– Смотри, чтобы я не обиделся! – во всеуслышание заявил я. – И не нужно меня пугать темницей! Или ты, Никита Андреевич, себя выше государя ставишь?

– Что ты несешь? – лицо Глазкова перекосилось от злости.

– Свет и радость я несу людям, – нагло заявил я и прибавил шепотом, уже исключительно для ушей Никиты Андреевича: – Я вернусь, Глазков, и тебе не поздоровится.

– Да я…

– Но если ты считаешь себя обиженным, – перебил я, снова повышая голос, – то всегда можешь вызвать меня на дуэль. Где я живу, ты знаешь!

И на этой оптимистической ноте я шагнул к выходу, намеренно подтолкнув Глазкова плечом. Для усиления эффекта.

Дальнейший разговор не имел никакого смысла. Все между нами уже сказано, все мосты сожжены, примирения быть не может в принципе. Сейчас сила на его стороне, но так будет не всегда, и ситуация может перевернуться с ног на голову очень скоро.

Что было дальше в царской приемной, я не знал, да и знать не желал. Маленькая месть главе Сыскного приказа не принесла мне никакого облегчения, шок был слишком велик, удар слишком неожидан. Вернувшись в свои дворцовые покои, я первым делом распорядился съехать в свой дом сегодня же. На душе было настолько гадко, что не хотелось оставаться в царском дворце больше ни минуты.

Среди начавшейся суеты я велел заложить карету и до самой темноты кружил по городу, пытаясь успокоиться и найти приемлемый выход из положения. Как и следовало ожидать, ничего путного не придумывалось.

Вконец измотав себе нервы мрачными размышлениями, домой я явился в двенадцатом часу ночи и сразу, не раздеваясь, завалился спать на диване в кабинете. Вот так и получилось, что первую ночь под крышей своего нового дома я провел в одиночестве, свернувшись калачиком на холодном кожаном диване, и даже не почувствовал, когда меня заботливо укрыли шерстяным пледом.

– Михаил Васильевич, может, это… порыбачим, – Игнат продемонстрировал мне зажатые в здоровой руке удилища, будто до этого бывшие мне невидимыми. – Пруд-то у нас знатный: карась, карп, окунь. Опять же, зелень кругом, шума с улицы и не слышно вовсе.

С минуту я смотрел на замершего в ожидании Лукьянова, всерьез раздумывая над его предложением. Никогда не был поклонником рыбалки, но, может, как раз впору приобщиться? Говорят, рыбалка здорово нервы успокаивает. Я даже попытался представить себя сидящим с удочкой у водной глади пруда. Попытался и грустно покачал головой:

– Извини, Игнатушка, не выйдет из меня рыбака. А ты пойди, тебе выздоравливать нужно. Резких движений только не делай.

– Так это… как же… – замялся разочарованный отказом поручик.