Где болит? Что интерн делал дальше - Макс Пембертон

Я вытащил мобильный и вызывал скорую помощь, которая прибыла спустя пару минут под завывание сирен. Санитары погрузили мужчину на носилки и увезли.

Барри ничего не сказал, просто поднял свой мешок с кроссовками, свитерами и рубашками и двинулся по направлению к госпиталю.

Похоже, он только что спас этому парню жизнь. В тот момент я еще не знал, что через пару месяцев ему предстояло спасти и мою.

Глава 6

– Помню, как я падал и думал: «Ну все, сейчас я умру». Наверное, так было бы лучше.

Он замолчал, погрузившись в воспоминания.

– Когда я упал, больно не было, но я лежал и понимал, что сломал спину.

Малкольм раздраженно заелозил в кресле.

– Прошел год, прежде чем я смог снова стоять, и мне до сих пор нужны костыли.

Он наклонился вперед и отпил глоток воды. Он не мог долго сидеть на стуле и с трудом поднялся на ноги.

– Вы не против? – спросил он и, с большими усилиями, подошел к окну. Движения у него были подергивающиеся, как у робота, лицо морщилось при каждом шаге.

Каждый раз назначая Малкольму прием в клинике для наркоманов, я выделял двойное время, потому что ему трудно было сидеть, и сильные боли заставляли нас постоянно прерываться. За исключением поездок в клинику, он практически не покидал своей квартиры. Его забирала скорая помощь и привозила к нам, потому что садиться в обычную машину и вылезать из нее он не мог.

– Сидеть хуже всего, – объяснил он, выглядывая через решетки из окна кабинета. – Чуть больше пяти минут, и начинает стрелять так, что глаза лезут на лоб.

Эти боли донимали его с тех самых пор, как он сломал позвоночник.

– Похоже на электрический разряд, только в сто раз хуже, – сказал он.

Об электричестве Малкольм знал не понаслышке. До того происшествия он работал электриком. Как-то раз, 15 лет назад, он, стоя на лестнице, крепил к стене дома датчик охранной сигнализации. Он находился напротив окна своей спальни и сильно спешил. Прикрутив с одной стороны, он решил не спускаться вниз, чтобы переставить лестницу, а просто потянулся вбок, потерял равновесие и рухнул на каменные плиты подъездной дорожки, сломав позвоночник и раздробив таз.

– Я тысячу раз прокручивал тот момент перед падением у себя в голове. Сколько я сэкономил, не переставив лестницу на пару футов? Минуту! И чего мне это стоило? Всей оставшейся жизни.

Перелом позвоночника его не парализовал, но стал причиной хронических болей. Проведя несколько месяцев в больнице, он вернулся домой и обнаружил, что жизнь безвозвратно переменилась. Он больше не мог ходить по лестнице, так что им с женой пришлось продать дом и переселиться в одноэтажное бунгало. Сбережений оставалось мало, о работе и речи не шло. Жена взяла несколько подработок, чтобы расплатиться с ипотекой, но Малкольма терзали злость и чувство вины.

– Я не виню ее за то, что она меня бросила. Я бы сделал то же самое. Я ужасно обращался с ней. Наверное, хотел, чтобы она ушла. Я сам ее заставил, – говорил он, глядя в окно.

– Почему? – спросил я, хотя заранее знал ответ. Мы не в первый раз говорили об этом.

– Потому, что мне невыносимо было думать, что кто-то способен меня любить, когда сам я себя ненавижу, – ответил он, садясь обратно на стул.

После развода они продали бунгало, и Малкольм переселился в социальную квартиру на первом этаже.

Он медленно опустился на сиденье, морщась от боли.

– Сколько героина вы принимаете на текущий момент? – спросил я, понимая, что время мое ограничено.

– С нашей последней встречи старался уменьшить дозу, док. Примерно пакетик в день, – сказал он.

Малкольм всегда честно признавался в своей зависимости от наркотиков. Сейчас он получал в день по 40 миллиграммов метадона, которые мы выписывали в клинике, но их явно не хватало, раз он принимал еще и героин. Тем не менее от повышения дозы он упорно отказывался.

– Какой смысл, док? Он действует совсем не так, как героин. Я хочу быть наркоманом не больше вашего, но это единственное, что дает мне ходить, понимаете?

Когда я только приступил к работе, то постоянно спрашивал себя, почему люди подсаживаются на наркотики. В случае Малкольма причина была очевидна. После выписки из больницы он получал сильные обезболивающие на базе опиатов, в том числе морфин для контроля над болью, а также диазепам для снятия мышечных спазмов. Он быстро пристрастился к диазепаму, и когда лечащий врач, по понятным причинам обеспокоенный его зависимостью, попытался уменьшить дозу, мышечные спазмы стали невыносимыми. Жена ушла, Малкольм переехал, и тут выяснилось, что лекарство можно покупать прямо у соседа. Он стал принимать все больше и больше ради короткого облегчения, которое оно давало, – мимолетные передышки от постоянной боли, терзавшей его тело и ум. Контролировать ее по-прежнему не удавалось; вскоре Малкольм понял, что у соседа можно покупать не только диазепам. С точки зрения фармакологии, морфин и героин – одно и то же вещество, разве что морфин получают у врача, а героин – у дилера. Он начал лечиться героином. Не колол, только курил, но эта привычка быстро вышла из-под контроля. Когда 8 лет назад он впервые обратился в клинику, то принимал в день по пять пакетиков – и это помимо морфина, который ему выписывали официально. Такой дозы хватило бы, чтобы свалить с ног слона, но его организм настолько привык к наркотику, что едва реагировал.

Однако сказать, что наркомания Малкольма являлась результатом хронических болей, было бы не совсем верно. В его деле лежали многочисленные заключения от специалистов по боли, неврологов и спинальных хирургов, которые единогласно утверждали, что уровень анестезии, которого добивался Малкольм, не соответствовал силе болевых ощущений. Было очевидно, что он использует героин не только для подавления физической боли, но и, как большинство других наших пациентов, чтобы отстраниться от суровых реалий своей жизни. Ему было тяжело двигаться, а от сидения в инвалидном кресле боль только усиливалась, поэтому он целыми днями лежал на диване.

– По утрам хуже всего, – сказал он.

– Потому что вы знаете, что впереди еще целый день? – спросил я.

– Потому что утренние передачи по телеку – дерьмо.

Он расхохотался. Временами в нем можно было разглядеть прежнего Малкольма. Он часто рассказывал мне, каким был до травмы: шутник и весельчак, душа компании, с кучей друзей. За исключением таких вот мимолетных моментов, в это трудно было поверить.

За время, что он с переменным успехом пытался лечиться, его удалось снять с диазепама, но героиновая зависимость никуда не делась. Проблемы с подвижностью сильно сказывались и на отучении от опиатов: поскольку вместе с метадоном он принимал героин, то должен был ежедневно являться в клинику за положенной дозой, но для него это было практически невыполнимо. В прошлом из этого правила не делалось никаких исключений. Каждый день карета скорой помощи заезжала за ним и привозила в клинику. Но если она запаздывала или боль была слишком сильной, чтобы ехать, он пропускал время выдачи метадона и прерывал курс лечения. Местные аптекари, в отличие от дилеров, не ходили по домам, чтобы разносить пациентам метадон, а сам добраться до ближайшей аптеки, где его выдавали, Малкольм не мог. После долгих обсуждений мы приняли решение, что лучше всего принимать его еженедельно и выписывать достаточно метадона, чтобы он продержался до следующего визита. Решение было далеко от идеала: я сильно опасался, как бы не случилось передозировки, намеренной или случайной.