Идеальное несовершенство - Яцек Дукай

Он пришел в себя внезапно, поддетый чертовым когтем за кишки души. Нога дернулась; он сел и увидел, что пинает пепел костра.

Зеленые тени плясали над приручьевой поляной, вращаясь в утреннем калейдоскопе попеременно с наклонными колонами солнечных лучей. Роща шумела и стрекотала. Кони стояли неподвижно.

Мышцы у Замойского затвердели, словно каменные, он попытался встать и лишь выругался; попытался снова – и упал. Теперь уже весь перемазался в пепле. Нужно умыться, подумалось ему. Нужно отлить, нужно переодеться, нужно чего-нибудь выпить, горло – словно подошва, тьфу. После третьего раза он поднялся на ноги. На противоположной стороне кострища Анжелика приподняла веко, глянула, махнула рукой и снова уснула.

Он захромал к ручью, а потом пару десятков метров по его течению. Роща была небольшой, и Адам, сам того не заметив, вышел в саванну. Сразу получил солнцем по глазам – чуть слезы не брызнули. Полил последнее дерево; моча разбрызгивалась о корни фонтаном мелких капель, почти прекрасная.

Постанывая и ругаясь себе под нос, он разделся и вошел в холодную воду. Все было таким ярким, таким отчетливым, словно ночью мир перешел на стандарт high definition. Слишком яркие птицы поглядывали на Замойского, склоняя головки влево-вправо. Он плескался, фыркал и хохотал.

Не взял ни мыла, ни полотенца – потом голышом прошелся вокруг рощи, чтобы позволить коже обсохнуть. Солнце на бледно-голубом небосклоне показалось ему абсурдно огромным, ослепительным. Интересно, они в этом Сол-Порту случайно не манипулировали орбитами планет?

Одеваясь, он глядел вдоль ручья на юг, прямой выстрел взглядом к линии горизонта. В нескольких сотнях метров дальше вставало над травами очередное облако густой зелени: кроны деревьев, тени скал, удивительный контраст яркой горячей флоры. Африка, подумал он, и впервые себе поверил. Два месяца, а то и дольше. Дичь. Усмехнулся в усы. Даже не помню, не случалось ли уже со мной подобного путешествия… Но вот ведь какая штука – мне это нравится…!

Дыша ртом – вдох, вдох, вдох, пока не защекочет в легких, выдох – двинулся он к той зелени на юге. Уже приноровился к рвущей боли в мышцах. Сорвал длинную травинку, сунул в зубы. Волосы были еще мокрыми, но они тоже быстро сохли. Ему захотелось засвистеть. Я вообще умею свистеть? Он глуповато скалил зубы в голубое небо. По сути – кто бы на самом деле не захотел получить возможность проверить, как будет выглядеть мир через сто, двести, шестьсот лет? А я – в еще лучшей ситуации: не помня – не жалею. Если уж тогда я сознательно согласился на участие в той экспедиции «Вольщана», видимо, мало что было мне терять. Нина? Не было никогда никакой Нины.

Он вошел меж деревьями, ручеек куда-то исчез, тут тоже были скалы, он продрался сквозь колючие заросли, повернул по солнцу и вышел на поляну. Анжелика спала около потухшего костра. Один из коней с подозрением покосился на Адама. В песке подле ручья вода наполняла следы Замойского, что вели вдоль берега на юг.

Замойский стоял и смотрел. Невнятные мысли гуляли в голове, десятки вопросов, вне подлежащих и сказуемых. Он выплюнул стебель. Осторожно отступил назад в саванну. Глянул на север, откуда пришел. Обошел рощу и глянул на юг: ручей, саванна, роща.

После короткого колебания он снова обошел заросли и вернулся той же дорогой, прямо на север. Заметил даже некоторые из поломанных им раньше травинок. Тут он мочился; тут купался. Прошел вдоль ручья до самой поляны. Анжелика спала, конь косился.

Замойский засомневался.

Присел на свое седло. Разбужу ее, подумал он вяло, и она все мне объяснит.

Но нет, сидел и глядел. Она лежала на левом боку, с коленями, подтянутыми под подбородок, а правая ладонь частично закрывала лицо. В медленных движениях груди он читал ритм спокойного дыхания. Маленькая, салатная мушка путешествовала по темной глади ее щеки. Когда доберется до глаза, разбужу ее. Губы Анжелики во время выдохов чуть-чуть раздвигались, складываясь в первую фазу гримасы удивления, удивленные женщины всегда выглядят немного моложе. Она же, во время выдохов, в пухлости своего подбородка и безупречности загорелой до бронзовости кожи, казалась чуть ли не ребенком.

На Замойского внезапно снизошла убежденность, что он уже поступал так в прошлом, что именно такую имел привычку, нервный тик души: смотреть на нее спящую. Это – тончайшая разновидность интимности, поскольку только она гарантирует стопроцентную искренность объекта. Тираны дневного света во сне расслабляют маски своих лиц, завалы зевесовых морщин растапливаются, словно масло на крыше, освобожденная от напряжения кожа возвращается к древнейшей из позабытых форм, той, правдивейшей. Жертвы солнечной поры – во сне они хмурят брови на неведомых притеснителей, издают решительные бормотания, энергично двигают челюстью.

Я привык так вот просыпаться, предполагал он, ночью, под утро, и смотреть, как под веками движутся ее глазные яблоки, следя за пролетающими в стране снов серафимами; как управляемые рефлекторными ассоциациями, пробегают по ее лицу – словно быстрые тучи в осеннем небе – короткие отражения гримас, которые она корчит по ту сторону. Ее абсолютная безоружность пленит меня. Она прекрасней всего, когда об этом не знает.

Мушка взбиралась на черную бровь девушки, Замойский поднялся, подошел, потряс Анжелику.

– Что-то произошло, – сказал он. – Юг закольцован с севером, саванна сжалась в кулак. Я хожу по кругу, по собственным следам.

– Значит, они нас поймали, – сказала она, садясь, моментально проснувшись.

– Кто?

Она пожала плечами.

– Те, кто нас закольцевал, – встала и потянулась. – Теперь слушают и смотрят.

Он едва сдержал гримасу:

– Значит, мы где? Не на Земле?

Она снова пожала плечами:

– Что значит – «где»? Здесь. «Где» будет лишь, когда нас откроют. Какое значение имеет для Сол-Порта, куда летят его Клыки?

– Но Солнце, – указал он рукой. – Я вижу Солнце!

– Верно, видишь.

Она подошла к ручью, присела, набрала воды, напилась и сказала:

– Потом нас убьют.

– Что?

– Всегда убивают.

– Потом? После чего?

– После того, как получат то, ради чего нас похитили, – она обернулась к Адаму через плечо. – Это политика, господин Замойский. Всегда и везде речь лишь об одном: об информации. Мне очень жаль.

Она глубоко вздохнула, мокрыми ладонями провела по волосам.

– Как видно, война была неизбежна.

КРАФТ

Негравитационное моделирование пространства-времени.

В Четырех Прогрессах развит уша и рахабами из инфлатонной физики. Теория и практика крафта, в свою очередь, сделали возможным развитие мета-физики.

Оптимальным энергетическим инструментом крафта является т. н. Клык. Единичный Клык делает возможным крафт линейный, векторный (например, создание крафт-волны, гребень которой во внутренних системах перемещается быстрее света). Два Клыка делают возможным тензорный крафт. Три Клыка – полное свертывание пространства-времени, то есть создание Порта. В развитой мета-физической инженерии требуется большее, точно фиксированное количество Клыков.