Радин - Лена Элтанг

это гордыня была, мне падре потом объяснил, велел читать никейский символ веры многократно

Иван

Стоячий воротничок и белая вставка делают человека невидимым, так, кажется, написал Честертон. Всегда об этом думаю, когда надеваю желтый комбинезон в комнатушке, где на дверях написано «carregador».

Каррегадор – это я. Есть еще два каррегадора, но они приходят после полудня. Утренняя смена считается паршивой, по утрам на склад привозят окорока, но я попросил утреннюю, чтобы уходить, пока Лиза еще спит. Про желтый комбинезон она не знает, разумеется.

На северной окраине порта, где в девяностых построили мой склад, раньше была кузница, на заднем дворе до сих пор валяются кованые полосы, скобы и шестерни. Весь главный двор занимают бочки с треской, в этой стране она адски соленая, сто лет надо размачивать, но народу нравится. После полудня я пью кофе в портовой забегаловке, похожей на баржу, да это и есть баржа, списанная лет сто назад, на борту еще видна надпись freira bonita, проступающая сквозь белую краску.

На той шхуне, что приняла Амундсена на борт примерно сто лет назад, было написано «Мод», это имя норвежской королевы. Однажды я видел фотографию шхуны в музее и прочел, что когда ее спускали на воду, то вместо шампанского разбили сосульку. Может, поэтому она вечно застревала во льдах и вставала на зимовки чаще, чем следовало.

Помню, как сидел на причале в Тромсё с бутылкой местного пойла и думал о том, что такое настоящее невезение. Ты отправляешься в экспедицию, о которой мечтал, но в первые же дни ломаешь руку в двух местах, отравляешься угарным газом, насмерть ссоришься с командой, и под конец тебя кусает белая медведица.

Я сидел там и не знал, что этим летом в Гатчине умрет моя мать и удача от меня отвернется. Теперь я каррегадор, у меня куча долгов, девушка, желтый комбинезон, и мои путешествия закончились. Но если я когда-нибудь вернусь на этот причал, то уроборос, похожий на корабельный канат, укусит себя за хвост, и все начнется по новой, с чистого листа.

Днем в забегаловке довольно шумно, приходят туристы и местные бездельники; хорошо, что не все знают, что за рубкой стоит железная скамья, где можно устроиться с чашкой и соленым бубликом. Каждый раз, когда вижу эту скамью, я думаю о матери.

Когда мать умерла, я приехал к тетке в Гатчину, мать лежала там на садовой скамье, сначала мне показалось, что она голая, и я зажмурился. Но это была клеенка телесного цвета, тетка прикрыла тело от насекомых, под клеенкой было выходное платье из синего бархата. Я сидел на полу и смотрел на лицо матери, густо напудренное, такое же бедное, как паром на алябьевской переправе, на котором я ездил довольно часто в прежние времена, кораблик с белым облупленным носом, там еще был паромщик, который ко всем приставал, изображая морского волка. Ветер сегодня шквалистый, говорил он, вытягивая руку в направлении берега, на волнах барашки и птицы возвращаются к берегу, значит, завтра переправа работать не будет, помяните мое слово!

Там, в Гатчине, отца не было, он не приехал. Мать лежала хрупкая и пустая, будто глиняная копилка, запах у нее был незнакомый, меня просто воротило от него, так что я пошел в ванную, взял там «Красную Москву» и хотел вылить на клеенку, но пробка намертво присохла к флакону, и ничего не вышло.

Радин. Пятница

– Вот ты и попалась, Малу! – бормотал он себе под нос, поднимаясь на второй этаж.

Выходит, дело не в сливочной сеньоре, а в маленькой Марии-Лупуле, которая бесшумно ходит по дому в носочках. А ведь в списке служанки нет, галеристка ее даже по имени не знает. Комнат на втором этаже оказалось больше, чем он предполагал, приходилось заглядывать под бесчисленные диваны, так что до студии он добрался не сразу.

На стене висело несколько холстов, усыпанных сверкающей рыбьей чешуей. Подойдя поближе, Радин понял, что это выкрашенная золотом яичная скорлупа, и, не удержавшись, потрогал ее пальцем. Студия Понти показалась ему скучной, во всем была какая-то аптечная чистота, папки с эскизами стояли на полках по ранжиру. Он вытащил одну и принялся было листать, но тут сверху раздалось шипение, похожее на выходящий из шарика воздух.

Радин поднял голову и понял, что над студией есть еще одна комната, под сводом крыши. Он произнес кити-кити, и кот обиженно фыркнул где-то наверху.

Чугунная лестница брала начало в углу студии и вела на антресоли, коту было некуда деться, он шипел и бил хвостом, но Радин сгреб его обеими руками и осторожно спустился, удивляясь отсутствию перил. Вернувшись на первый этаж, он сунул кота в корзину, закрыл ивовую крышку на крючок и выставил корзину за дверь.

– Малу, нам нужно поговорить!

Девушка повозилась, погремела кастрюлями, но все-таки вышла в коридор и прислонилась к стене, сунув руки в карман передника.

– Сразу скажу, что не намерен выдавать вас хозяйке. Я знаю, что Крамер был вашим другом и его книга у вас. Я ведь могу на нее посмотреть?

Малу зажмурилась и помотала головой.

– Не стоит меня бояться. Я такой же наемный работник, как и вы. Ищу этого парня по поручению галереи. Им нужна его книга, за нее ведь уже заплачено. И я вам заплачу. Никакого криминала здесь нет, поверьте.

– Не знаю, что и сказать. – Она вздохнула и уставилась в пол. – Может, хотите кофе? Я испекла пирог с ежевикой.

Радин сказал, что любит пироги, и провел на кухне полчаса, стараясь запомнить все дословно, ничего не записывая. Он сидел с полным ртом хрустящего теста и разглядывал служанку, которая сняла передник, улыбалась и качалась на стуле.

Смоляные сросшиеся брови, ресницы щеткой, глаза мерцают, низкий голос пенится. Красотка, даром что круглая, как родосский кувшинчик. И где же такие водятся. Какой-нибудь Лагуш в зарослях осоки?

Осушив три чашки сладкого кофе, Радин получил флешку с книгой, попрощался, оставил на столе сотенную бумажку и поспешил домой, чтобы записать все, что услышал. Ивовая корзина стояла у дверей, но кота в ней не было. Проходя через сад, чтобы срезать дорогу, Радин миновал домик с камышовой крышей, на крыльце темнокожий мужчина склонился над ящиками с рассадой.

Увидев чужака, садовник бросил работу и подошел к нему с угрожающим видом, но Радин предложил ему сигарету и сказал, что навещал почтенную вдову. Они покурили на ступеньках флигеля, Радин похвалил его татуировки, а мужчина назвал свое имя, которое на его языке означало Приходящий-На-Рассвете.

Кота садовник не видел, у него в сторожке жила собака хозяина, очень старая, за котами уже не гоняется. После смерти Понти собаку хотели усыпить, но он, садовник, не позволил. Кристиана он знал, но приказаний от него не принимал, а тот так и норовил его запрячь: то дров принеси для камина, то в лавку сбегай. Я этому мальчишке не служу, сказал садовник, и рад, что зимой он наконец убрался отсюда. Я служил важному человеку, который построил все это, но он прервал свою жизнь, а я остался здесь, чтобы присмотреть за двумя женщинами, старой и молодой!