Долг - Виктор Строгальщиков

– Полторы тысячи, ну тысяча часов по четвертному, – говорю я замполиту. – Это двадцать пять тысяч советских рублей. Машина, квартира и дача в придачу. А если немцам их продать за марки, даже оптом – огромные деньжищи получаются. Притом два раза в год, с каждого призыва. Отличный бизнес, и жизнью рисковать не надо.

– Я этого не знал, – сурово произносит замполит.

– А я вам верю, Михаил Степанович. Как могут офицеры знать такое? Они бы сразу пресекли.

– И пресечем, – заверяет меня замполит, – это я обещаю. Ну ладно...

Старший лейтенант встает и озирается, будто вспоминая, зачем же он сюда явился. Надевает шинель, достает из ее правого кармана два апельсина и кладет на стол перед Милкой. Когда он поворачивает к двери и полы шинели разлетаются, я узнаю в проеме левого кармана бутылочную темную закрутку и ниже, под сукном, продолговатую вескую выпуклость. Вот черт, он приходил к нам выпить и сказать спасибо как человек, а вышло по-дурацки. Мне стыдно перед замполитом, но ничего не сделаешь. К тому же я ведь правду рассказал.

– Счастливо оставаться, – говорит старлей Милке. – А вы без глупостей, пожалуйста.

И я не понял, к чему это относится: к дальнейшей нашей пьянке или к тому, что Милка остается с нами. Милка говорит: «До свидания, Миша» – и пробует очистить апельсин. Спивак бросается на помощь, я разливаю спирт. Все при деле, все довольны, вечер продолжается.

– А я часы свои в Польше пропил, – весело сообщает Валерка. – И медосмотр тоже тут проходил. А вы здесь уже были? Может, вы нас с Серегой видели?

Валерка хорошо поплыл, глаза херсонские замаслились, да и вопросом своим прямо намекает: не видели, мол, голенькими? Он ничего про нас с Милкой не знает и клеит ее прямо у меня на виду. И я внезапно сознаю, что спиваковский нагловатый «клейстер» доставляет мне какое-то больное удовольствие. Милка однажды сказала: «Ты не можешь не нравиться женщинам своей нагловатостью». Меня это задело, я себя нагловатым не чувствую. Если вспомнить и сложить другие Милкины характеристики, получится ласковый и нагловатый солдафон. На редкость привлекательно, не правда ли? И еще она говорит, что во мне есть нечто крепкое, к чему женщине хорошо прислониться. Солдафон – он и должен быть крепким. Короче, ничего она не знает про меня.

– У тебя, Сережа, тоже было так?

Не сразу понимаю суть вопроса, потом врубаюсь: поезд через Польшу.

– У всех так было, – говорю.

Везли нас через Черняховск, это в Прибалтике, к границе с Польшей. На первой польской станции останавливаемся у перрона. Вдоль вагонов – польская полиция с нашими автоматами. Эшелонная охрана никого не выпускает. Под окнами толкутся юркие личности с веселыми глазами. Кричат нам, не боясь полицейских: «Пан, меням часы на водку!» Мы поозирались – сопровождающих в вагоне не видать. Окна задраены, но одно мы открыть сумели. По схеме «часы за бутылку» наменяли на вагон флаконов двадцать. И тут же поезд тронулся. Мы водку заныкали и ждем отбоя. Появились сопровождающие, ходят по вагону, но шмон не устраивают. Я подумал: тоже люди, понимают... И тут один из пацанов не выдержал, бутылку откупорил и хлебнул. Слух по вагону сразу пролетел, мы бутылки повскрывали без стеснения... Вода! Во всех без исключения бутылках – голимая вода. Сопровождающие лыбятся с издевкой: что, мол, попили водочки, салаги? До сих пор не знаю, что и думать: были они в сговоре с поляками? Но разозлились мы по полной. Ну, думаем, на следующей станции... Три окна развинтили заранее, чтоб выскочить толпой... На следующей станции увидели полицию и пустой перрон. Прилипли к окнам, крутим головами – ни одного торговца. Полицейские глядят на нас и ухмыляются. Умные люди поляки, ничего не скажешь. Когда мы Польшу замирять поехали, я эту воду сразу вспомнил. Но повезло полякам – нас вернули.

– И ты бы смог стрелять в людей? – спрашивает Милка.

– Не знаю, – говорю, – наверно, смог бы. Нас к этому готовят, мы же армия.

– Да врет он, – говорит Спивак. – Ни хрена бы он не выстрелил. Он у нас добрый, салаг защищает. И чемоданы дембельские кому попало раздает.

– Я салаг не защищаю. Просто не даю их без толку гнобить, мне это не нравится. А ты сам знаешь, если мне что не нравится...

– О, даже я это знаю, – говорит Милка. – Если тебе, Сережа, не нравится что-нибудь... Или кто-нибудь. Вот за что ты бил несчастного Женуньку?

– Я его не бил.

– Нет, бил, мне передали.

– Если б я Женуньку бил, он бы уже помер.

– Этот может! – почти кричит Валерка. – Он вам рассказывал, Людмила, как мы карате занимались? Приемчики показывал?

– Я сейчас приемчик покажу. Тебе.

– А покажи!

– Мальчики! Мне кажется, вы пьяные.

А мы и в самом деле пьяные, кто спорит. Люди для того и пьют, чтобы стать пьяными, нагородить ерунды, обидеть хорошего человека, отбить у друга бабу. Я не пил черт знает сколько, пусть даже в силу обстоятельств, и было хорошо, все было просто здорово, и выпил я, чтоб стало еще лучше. Разливаю в стаканы остатки: Спиваку пол стакана, себе больше. Из своего стакана Валерка отливает Милке – ему надираться нельзя, он при клейстерском деле, опять гоняет ложкой сахар. Мой друг Спивак, гусар и самовольщик. Смотрю на Милку вскользь, не поднимая взгляда к ее лицу, чтобы не встретиться глазами. Милка сидит, положив ногу на ногу, скрестив кисти рук на колене. У нее круглые колени, полные запястья и лодыжки, и она любит говорить, что это некрасиво, а мне нравится. Милка утверждает, что у женщин в тонкой кости проявляется порода. Плевать мне на породу. Спиваку вообще на все плевать, когда живая баба рядом.

– Вы женаты, Валера? – спрашивает Милка.

– Я быстро, – говорю, – не закрывайтесь. – А сам подмигиваю Спиваку: давай, мол...

– Заначка? – восхищается Спивак. – Нет, не женат, а что?

В палате храп и спертый воздух. Ложусь на спину, башка начинает кружиться. Поворачиваюсь набок, пристраиваю голову повыше – не так мутит и комната на месте. Лежу с открытыми глазами – закрыть нельзя, сразу проваливаюсь – и думаю о Милке и Валерке. Не просто думаю, а представляю, как там они без меня. И с ужасом вижу, что все получается, все складывается, совпадает, даже «слоник», и через пьянь свою и ужас понимаю, что сам того хочу. Все разрешится тогда, все развяжется, не надо будет болтать про Север, про школу, друзей и родителей, потому что я устал болтать и выдавать авансы. Я хочу только видеть ее, сверху смотреть на нее и на «слоника». Мне больше ничего не надо. Я Милке никогда не вру – даже когда мы «строим планы». Все может быть, все может состояться. А почему бы нет? Я мужик решительный: захочу – сделаю. И будет все. И Север будет, и наша комната в общаге, и будущий Милкин диплом, и мой диплом – мы оба на заочном, там есть корпункты вузов, не проблема. Проблема в том, что может и не быть, я это честно в мыслях допускаю. А Милка – нет, хотя ведь именно она так любит говорить, что ничего у нас не выйдет.

...Спивак лежит на топчане и спит, поджавши ноги. Хватаю чайник, пью воду из носика. Вижу свое отражение в темном окне: дурацкий халат, раззявленный ворот исподнего, в котором все мы ходим, под зэка стриженая голова. Как может женщине понравиться такое чучело? Ложусь на доски ближе к печке, сую под голову ладони. Совсем как в камере, только не холодно. Надо бы скорей второй топчан состряпать, для Валерки.