Долг - Виктор Строгальщиков

Просыпаемся мы до подъема, лакаем воду, курим натощак и шутим про вчерашнее. Я говорю Валерке про бутылку в замполитовском кармане. Тот говорит, что жаль, обидно вышло, надо извиниться, да и сейчас не помешает остограмиться, сегодня Новый год. Есть брага, говорю. Спивак подскакивает: мать твою, у нас есть брага?..

Когда мы жрем в столовой завтрак, за мной является дневальный. Допиваю серое какао, бреду в дежурку медсестры. За столом сидит тетка-заведующая в полевой форме, без халата. Полевая форма ей идет – она вычеркивает возраст. У нее майорская звезда и мятые погоны: последнее на мужике всегда смотрится плохо, а начальнице придает женской мягкости.

– Садись, – говорит заведующая. Смотрит мне в глаза с открытым осуждением и злостью.

Ну выпили вчера, не ночевали в отделении, делов-то... Прикидываю, как себя вести. Смотрю на стол, вздыхаю, делаю бровями – мол, виноват, исправлюсь. В армии как в церкви: главное – покаяться. Тетка встает, отпирает шкаф с документацией, бросает на стол папку больничного дела. Я разворачиваю ее к себе, читаю Милкину фамилию по мужу, ее полное имя и отчество. Так вот в чем дело. Вот почему отец-начальник держит ее здесь.

– Я не знал, – отвечаю я тетке. – Честное слово, не знал.

Тетка хватает папку и трясет у меня перед носом.

– Ты, – шепчет тетка, – ты, скотина...

Папка взлетает вверх, я поневоле за ней поднимаю глаза, и сверху рушится удар. Совсем не больно, но у меня хрустит в носу, и льется кровь. Она хотела просто стукнуть меня по моей идиотской башке, но я поднял лицо так не вовремя. Тетка, ахнув, сует мне под нос полотенце. Я промокаю нос и губы, потом еложу полотенцем по столешнице.

– Я не знал, – говорю. – Я не знал.

Смотрю на больничную Милкину папку, на белом картоне которой, вот странно, ни капельки крови. Потом по теткиным глазам отчетливо читаю, что папкой той плохие новости не кончатся.

– Ты мне можешь объяснить? – спрашивает ротный.

Время к полуночи, мы сидим в комнате ротной канцелярии. Я за главным столом, командирским, а он за маленьким, приставным. Командира роты за глаза зовут Валерой, даже Валеркой – он маленького роста, сухощав, с мальчишеским азиатским лицом, а взгляд тяжелый. Ротный пьет свою водку и курит мои сигареты. Ко всем во вверенном ему подразделении он обращается на вы, только ко мне на ты – в особых случаях.

Сегодня именно тот случай. Утром на строевых занятиях батальонный майор Кривоносов разделал нашего корейца под орех. Майора мы не любим за вечную брезгливо-недовольную гримасу оплывшего лица и привычку ругать офицеров при подчиненных. Не сказать что нам жалко своих командиров или стыдно за них перед ними же, только после таких вот разносов ротный и взводные тихо звереют и начинают нас гнобить по делу и без дела. И надо было батальонному нарисоваться в тот момент, когда мой друг и командир отделения сержант Николенко вытащил из строя и погнал маршировать двух молдаван из нового призыва – Сырбу и Гырбу. Сутулые и длиннорукие крестьянские парни из горного села на румынской границе со злыми от усердия лицами косолапо топтались вразнобой, и чем сильней они старались, чем яростней командовал Николенко, тем нелепей у них получалось. И майор не сдержался, остановил занятия, подозвал ротного и устроил публичный разнос. Ругался он тихо, сквозь зубы, и я слышал, как справа от меня тяжело сопит Николенко. Наш ротный по стойке смирно торчал перед майором и выглядел не лучше Сырбу-Гырбу.

Когда на перерыве распустили покурить, молдаване спрятались под деревом возле курилки, горбясь больше обычного. К ним подошел старослужащий Валька Колесников, оглянулся по сторонам и пнул Сырбу в ногу. «Ну вы, обезьяны, – сказал Колесников. – лично буду гребать и сушить». Сырбу дернулся, затряс ушибленной ногой, а Гырбу вдруг сжал кулаки и сунулся к Вальке: «Так не говори! Нельзя! Так плохо!» – «Да пошел ты», – сказал Валька и плюнул ему под ноги, но вернулся в курилку с ухмылкой, слегка удивленной. «Во деревня! Надо жизни поучить после отбоя». – «Отставить», – сказал Николенко. Ротный стоял на краю плаца, заложив руки за спину, и рассматривал носки своих сапог. Взводные переминались рядом. Наш взводный Лунин, бравый мальчик из кадетки, собрался с духом и пропел: «Взвод, становись!» Кореец даже и не глянул на него.

– Можешь объяснить? – снова спрашивает ротный.

– Боюсь, что нет, Валерий Хогыкович, – говорю я ротному. – Так уж сложилось, и не поломать.

Вот уже час наш ротный командир пьет водку и задает мне простые вопросы. Например, почему мы, солдаты, такие тупые. Почему мы не хотим служить нормально и честно делать что положено. Ненавидим офицеров и всегда готовы их подставить. Понимаем только крик и мат, а человеческое обращение считаем слабостью и сразу распускаемся. Не хотим учиться хорошо стрелять, быстро бегать и копать окопы. Жалованье проедаем в чайной, а на подшивку гимнастерки рвем казенные простыни. Перед отбоем не моем ноги. Гнобим молодых, вместо того чтобы учить их правильным личным примером. Спим на постах и бегаем к немцам за водкой. Пряжки поясных ремней у нас всегда висят на яйцах. Мы портим новенькие сапоги раскаленным утюгом, делая на них гармошку. Не пишем письма родителям...

У ротного тяжелая судьба. Сын важной шишки из Северной Кореи, он вместе с младшим братом послан был в московскую кадетку, где крупно залетел, и папочка по имени Хо Гык от сына отказался. Младший брат уже в Пхеньяне подполковник, а он – старлей на капитанской должности. Все сроки выслужил, но четвертую звездочку не дают, карьеру затирают. У него жена Роза в два раза выше ростом и куча маленьких детей. Как-то Роза с полным выводком своим пришла в помещение роты, и дневальный с перепугу скомандовал: «В ружье!» На офицерских пьянках, где мы лабаем музыку, я ротного не видел. Судя по всему, друзей в полку у него нет. Со взводными он вежлив, но – с дистанции. Батальонного майора молча терпит. А выше – штабы батальона и полка, там своя компания, и ротному в ней места никак нет. Мужик он в принципе хороший, не злой и ругается мало, но все равно его в роте не любят. Просто потому, что – офицер и вынужден по должности гонять своих солдат.

С Полишкой и Николенкой мы не раз за ночным чифирем обсуждали свое и других отношение к воинской службе. Я им честно сказал, что так называемый гражданский долг признаю. Кто-то в армии должен служить, это факт. Защита родины и прочее. И если этим кем-то оказался я – что делать, дезертировать не стану и пару лет своих отбарабаню. Но коли – долг, то нефиг требовать, чтоб я из кожи лез. Моя задача в армии – вернуться на гражданку. Живым, здоровым и, по возможности, без пятен в личном деле. И если для того, чтобы вернуться, от меня требуется прошагать сто верст по плацу, вырыть километр окопов и расстрелять в мишени пуд патронов – я прошагаю, вырою и расстреляю. Командиры заставят меня это делать. Заставят. Ключевое слово. И я смирюсь и буду исполнять. Но глупо думать, будто я всем сердцем полюблю бить сапогами по булыжнику, долбить лопатой каменистый грунт или драить закопченные после стрельбы внутренности своего автомата. Будь моя воля, я бы эти два года играл на гитаре, валялся на травке в тени и гулял по Германии. И воевать мне не придется – войны не будет. Большой войны, по крайней мере. А с заварушками мелкими справимся, ежели что. Надо будет – мы скатаем хоть в Польшу. Или в другое похожее место. Но при любом удобном мирном случае, сказал я Полишке с Николенкой, солдат будет неизбежно сачковать. Как говорила в школе наша классная: идти по линии наименьшего сопротивления. И всем начальникам армейским надо за мной это разумное право признать и тоже, в свою очередь, смириться.