Мальчик глотает Вселенную - Трент Далтон

С нетерпением жду ответа.

Илай.

P. S. Я приложил копию поэмы Омара Хайяма «Рубайят». Дрищ говорит, что она помогла ему выдержать тюрьму. Она о хорошем и плохом в жизни. Плохо то, что жизнь коротка и должна закончиться. А хорошо то, что она протекает с хлебом, вином и книгами.

– Дрищ.

– Да, малыш?

– Артур Дейл. То новое имя, которое ты взял.

– Ну и?

– Дейл.

– Ну, ну?

– Это же имя того тюремщика, офицера Дейла.

– Ага, – говорит Дрищ. – Мне требовалось джентльменское имя, а офицер Дейл был наиболее близок к моему понятию джентльмена. Ближе, чем кто-либо другой.

Воспоминание об офицере Дейле уводит мысли Дрища к его первому сроку в начале 1940-х.

– Видишь ли, малыш, за решеткой встречаются все сорта скверны, – продолжает он. – Парни, которые начали хорошо, но превратились в плохих; парни, которые кажутся плохими, но вовсе не плохие; а еще там есть парни, у которых порок в крови и костях, потому что они с этим родились. Ровно так же можно описать добрую половину надзирателей в Богго. Они пошли на эту работу, потому что их тянуло к себе подобным, ко всем этим насильникам, убийцам и психопатам, которых они якобы пытались перевоспитать, но на самом деле все, что они делали, – это кормили своих же злобных зверей, которые раньше дремали в клетках их собственных гребаных голов.

– Но не офицер Дейл.

– Нет, не офицер Дейл.

После первой попытки побега надзиратели Богго-Роуд крепко поприжали Дрища, рьяно обыскивая его по нескольку раз на дню. Во время этих обысков у сотрудников вошло в привычку бить Дрища по башке, чтобы тот развернулся; пинать его в задницу, когда они хотели, чтобы он наклонился; пихать в нос, если им было нужно, чтобы он сделал шаг назад. Однажды Дрищ не выдержал и сорвался, находясь в своей камере, – начал хватать куски из помойного ведра и швырять их через решетку в офицеров. Они вернулись, чтобы охолонуть его ледяной водой под напором из пожарного шланга. Затем один из офицеров принес два ведра кипятка с тюремной кухни. Другой офицер начал тыкать Дрища через решетку раскаленной кочергой.

– Эти офицеры терроризировали меня так, будто я был каким-то бультерьером, которого они готовили к собачьим боям, – говорит Дрищ. – А у меня имелась самодельная заточка, которую я хранил под подушкой, и я схватил ее и всадил одному из этих хмырей в руку. Я махал перед ними заточкой, плевался и исходил пеной, как бешеный пес. Дальше начался настоящий ад, но посреди всего этого безумия нашелся один человек, офицер Дейл, который заступился за меня. Он орал на этих больных ублюдков, чтобы они оставили меня в покое, что с меня хватит. И я помню, как смотрел на него и видел все будто в замедленном темпе, и думал, что истинный характер лучше всего проявляется в аду, что настоящая доброта несомненно виднее всего в преисподней, где все шиворот-навыворот – где зло процветает, а добродетель считается за слабость – вы понимаете, о чем я?

Дрищ улыбается и смотрит на Августа. Август кивает Дрищу, одному из тех людей, кто понимает кивки Августа, словно они вместе мотали срок, будучи соседями по камере Д-9.

– Понимаете, – продолжает Дрищ, – ты словно погружаешься так глубоко в ад, что подмигивание дьявола начинает ощущаться, как будто тебе передергивает затвор сама Дорис Дэй, улавливаете мою мысль?

Август опять кивает.

– Полегче, Гус, а то голова отвалится, – говорю я. – Ты ведь даже не знаешь, кто такая Дорис Дэй[16].

Август пожимает плечами.

– Да это и не имеет значения, – говорит Дрищ. – Суть в том, что я находился в этом кошмаре наяву, среди всего этого хаоса, глядя на офицера Дейла, наблюдая, как он пытается заставить тех парней от меня отвязаться. Я был так чертовски тронут этим поступком, что думаю, у меня выступили слезы на глазах. Зато потом я уж точно огреб полную панамку слез, потому что вторая волна вертухаев пришла с противогазами и они забросали мою камеру гранатами со слезоточивым газом. Они вышибли из меня все дерьмо, это уж как полагается, и сразу же потащили меня в Черного Питера. Моя одежда была все еще мокрой после пожарного шланга. А дело происходило прямо в середине зимы. Никакого одеяла. Никакого матраса. Все возмущаются по поводу четырнадцати дней в Черном Питере в жару. Но я бы охотно выменял четырнадцать дней в жару на одну ночь в Черном Пите посреди зимы, да еще и мокрым, как мышь. Продрожал там всю ночь, думая только об одном…

– Что в каждом есть доброта? – спрашиваю я.

– Нет, малыш. Не в каждом. Только в офицере Дейле, – отвечает Дрищ. – Но это заставило меня задуматься о том, что если у офицера Дейла по-прежнему осталась доброта после столь долгой работы среди тех прочих ублюдков, то и во мне может остаться немного добра, когда я выберусь из Черного Питера; или когда я выйду из тюрьмы насовсем.

– С новым именем ты новый человек, – говорю я.

– Это казалось хорошей идеей в Дыре, – кивает Дрищ.

Я беру «Юго-западную звезду». На одной из сопровождающих статью картинок изображен Дрищ в 1952 году, сидящий в задней комнате Саутпортского суда. Он в кремовом костюме, в белой рубашке с твердым воротником, курит сигарету. Он выглядит так, будто находится в Гаване, на Кубе, и ему вовсе не светит впереди камера, в которой предстоит провести следующие двадцать четыре года жизни.

– Как тебе это удалось? – спрашиваю я.

– Удалось что?

– Как ты выживал так долго и не…

– И не наглотался бритвенных лезвий, обернутых резинкой?

– Ну, я собирался сказать «и не сдался», но… да, и это тоже?

– В этой статье есть кое-какая полуправда насчет той магической чепухи, как у Гудини, – говорит Дрищ. – То, что я делал в тюрьме, было чем-то вроде магии.

– Что ты имеешь в виду?

– Я имею в виду, что мог там управлять временем, – отвечает Дрищ. – Я стал настолько близок со временем, что мог манипулировать им, ускорять и замедлять. Иногда все, что тебе хочется, – это ускорить его ход, так что приходилось обманывать свой мозг. Убеждаешь себя, что ты очень занят, говоришь себе, что в сутках не хватает часов, чтобы достичь всего, чего ты хочешь достичь. Под «достичь» я подразумеваю не то, чтобы там научиться играть на скрипке или получить степень по экономике. Я имею в виду реалистичные повседневные тюремные цели. Например, собрать достаточно катышков тараканьего дерьма в день, чтобы написать ими свое имя. А иногда, наоборот, свободное время пролетает слишком быстро, хотя ты ждал его, грызя ногти, как выхода двойного альбома Элвиса. Так много нужно сделать, так мало времени. Заправить постель, прочитать тридцатую главу «Моби Дика», подумать об Ирен, просвистеть «Ты мое солнышко» от начала и до конца, свернуть самокрутку, выкурить самокрутку, поиграть самому с собой в шахматы, снова поиграть в шахматы, потому что злишься на себя, так как проиграл первую партию, порыбачить мысленно у острова Бриби, порыбачить возле пристани Редклиффа, посчитать рыбу, выпотрошить рыбу, поджарить жирного плоскоголова на не слишком горячих углях на пляже Саттонс и смотреть, как садится солнце. Ты пытаешься угнаться за долбаными часами так усердно, что удивляешься, когда день заканчивается, а ты настолько устал от своего дневного расписания и этих дерьмовых игр разума, что зеваешь, едва коснувшись головой подушки в семь вечера, и ворчишь на себя, что встал слишком поздно и сократил свой выходной с обеих сторон.