Царица поверженная - Маргарет Джордж

юноша, сидевший по другую сторону от Антония. – «Почему ты не готов спокойно покинуть пир жизни, на котором ты всего лишь гость, и открыть объятия отдохновению, в коем у тебя не будет забот?»

– Да-да, мой мальчик, прекрасно! – Антоний похлопал его по плечу.

Он явно наслаждался этой игрой – и с чего мне вдруг понадобилось ее испортить? В любом случае, это лучше отшельничества. Но в том, что это игра, я не сомневалась, ибо Антоний никак не обнаруживал своего истинного духовного состояния. В сущности, он был актером до мозга костей, всегда скрывавшим свою истинную суть под личиной. Хоть сегодня он и продал с торгов и трагическую, и комическую маски, для себя он наверняка оставил в запасе еще что-то.

Застольная беседа, судя по долетавшим до меня обрывкам фраз, приобрела философский уклон: гости обильно уснащали свою речь цитатами. Как это хитроумно, как по-александрийски!

Я потягивала вино из агатовой чаши, почти не принимая участия в разговоре. Редкостные дары садов, моря и полей остались на моей тарелке нетронутыми.

Зато Гадес ел с аппетитом. Для тени он был весьма плотным.

Поздно ночью, готовясь ко сну, я сложила мои украшения около множества флакончиков с благовониями, чтобы Ирас убрала все это поутру, потом сняла увядшую цветочную корону и лишь после этого обратилась к Антонию:

– Ты превзошел самого себя. Должна признаться, ничего подобного я не ожидала.

«Слишком уж причудливо получилось», – добавила я мысленно.

Хотелось верить, что люди не сочли его безумцем. Впрочем, большинство с удовольствием к нему присоединилось. Может, они все безумны? Говорят, в последние дни перед концом людям присущи странные формы группового помешательства.

Моя жизнь завершалась, а вместе с ней и жизнь Антония, и я принимала это как данность. Однако то был политический факт, а никак не философский. Я не собиралась восхвалять политическую необходимость, окружая ее флером бессмысленной чепухи. И у меня вовсе не было природного тяготения к смерти: конечно, я предпочла бы жить, но не в ущерб чести – и моей, и страны. Но смерть, как и жизнь, может и должна послужить нашим целям.

– О чем ты думаешь? – тихо спросил Антоний. Он уже улегся, положив руки под голову. – Я хочу знать твои мысли.

«Да о том, – подумалось мне, когда я смотрела сверху на его лицо, – что смерть я не люблю, а тебя – да».

Он выглядел на удивление счастливым, словно преодолел этой ночью некий барьер.

– О чем думала… Да вот, пыталась припомнить одно древнее египетское стихотворение. Услышала сегодня столько цитат, что неловко от своего невежества.

Стихи эти пришли на память как раз потому, что взгляд мой был устремлен сверху вниз. Я присела на кровати.

– Так, как там было… «„Так светел мир, но где мой путь?“ – взывает голос голубка…»

Он воззрился на меня с интересом. Я напряглась, пытаясь восстановить в памяти слова, когда-то затверженные наизусть.

– Дальше вот что… – Я взяла его руку и сжала. – «С тобою я не разлучусь, в моей руке твоя рука, с тобою радостно идти в прекрасный мир, в любую даль, ты для меня прекрасней всех, с тобой неведома печаль…»

Это была правда.

Я наклонилась и поцеловала его.

– Это не то настроение, что царило вчера вечером, – заметил он.

– Совсем не то, – признала я. – А для того мы с тобой еще слишком живы.

Он вздохнул:

– Да, боюсь, ты разгонишь вчерашний настрой. Эти стихи… ты и вправду так относишься ко мне?

– Да, – ответила я. – С самого начала и до сего мгновения.

– Мгновений, – уточнил он. – Интересно, сколько еще нам осталось?

– Мог бы и закончить философствовать, – фыркнула я. – Это утомительно. К тому же твои гости давно разошлись.

Он заключил меня в объятия, повалил на кровать и, поддразнивая, проговорил:

– Вижу, ты весьма привержена земным радостям.

– Знаешь, – сказала я ему, пока мы не предались «земным радостям», – мне прекрасно известно, что название для своего нового сообщества ты позаимствовал из одной невразумительной греческой комедии. Ничего оригинального. Постыдился бы!

Он тяжело вздохнул:

– Да, с александрийцами всегда надо быть наготове: того и гляди, опозоришься. Надеюсь, больше никто не догадался.

– Я бы на твоем месте на это не рассчитывала. Среди гостей тоже были александрийцы…

Когда я пробудилась с первыми лучами рассвета, в спальне царила удивительная тишина. Занавеси не колыхались на ветру, моя обезьянка Касу – увы, уже немолодая – мирно посапывала в своей корзине под столом. Антоний спал глубоким сном, лежа на спине, и его грудь беззвучно поднималась и опадала под льняным покрывалом. Он вздохнул и повернулся на бок. В утреннем сумраке я разглядела, что его глаза под опущенными веками движутся: так бывает, когда человеку снится, что он бежит. Глаза у него были темные, с исключительно густыми и длинными ресницами. Я в шутку назвала их «верблюжьими», потому что у верблюдов именно такие длинные и мохнатые ресницы, предохраняющие глаза от песка и пыли пустынь.

Я твердила, что право на такие ресницы имеют только верблюды и стреляющие глазками девушки, но никак не римские полководцы; на самом деле за моими насмешками таилась самая настоящая зависть. Я была рада, что мои двойняшки унаследовали это от него.

Сознание мое уже полностью очистилось от остатков сна, но вставать не хотелось. Лучше полежу, притворяясь спящей: иногда в такое время, когда я еще не далеко удалилась от мира сновидений, мне очень хорошо думалось. Тепло спящего рядом Антония внушало чувство надежности и безопасности.

Увы, обманчивое.

Октавиан приближался. А что, если мне встретиться с ним? Встреча лицом к лицу может дать куда больше, чем обмен формальными посланиями. Моя сила заключалась как раз в умении очаровывать людей при личном общении, и я почти всегда добивалась своего. Только бы мне увидеться с ним, взглянуть ему в глаза…

При этой мысли я невольно поежилась. Его глаза… как там о них писал Олимпий? «Ясные, серовато-голубые, полностью лишенные чувств». Да уж, я запомнила эти глаза. Не то чтобы мне хотелось в них заглянуть, но если бы удалось…

Антоний заворочался, просыпаясь. Он, конечно, не захотел бы этой встречи, воспротивился бы ей. Но я давно решила сделать все, что потребуется. Нет такой черты, которую я не смогу преступить – в отличие от благородного гордого Антония. В этом мы с Октавианом похожи. Много лет назад я сказала: «Пусть победит лучший». Состязание еще не закончено. Встреча с ним один на один может сработать в мою пользу.

Антоний обнял меня. Знай он, о