«Птицы», «Не позже полуночи» и другие истории - Дафна дю Морье

с вами, — проговорил он. — Возвращаюсь к себе работать. И буду думать о вас.

— Как… как чудесно! — прошептала девушка.

Он обернулся и взглянул на освещенные окна, потом наклонился и с нежностью взял ее за руку.

— Послушайте, что вы делаете завтра между пятью и семью?

Когда он вернулся в свой гостиничный номер, была уже полночь. Что ж, он не зря потратил время. Скинув одежду, он натянул халат. Затем приготовил комнату к работе: пять подушек на диван, рядом на табурет граммофон и коробку с пластинками. Пачку сигарет, спички, виски и сифон с содовой на пол, чтобы можно было не вставая дотянуться.

Сам лег на диван, подложил под голову подушки, завел пластинку и пристроил на колене лист писчей бумаги.

Комната заполнилась сигаретным дымом и музыкой, но лист бумаги оставался девственно-чистым.

Вдруг прямо в ухо пронзительно, истерично зазвонил телефон. С недовольным ворчанием он потянулся к трубке. Послышался женский голос — он шептал, умолял…

— Джерард, десять — пятьсот пятьдесят? Это ты? О боже! Прости, но после нашего утреннего разговора я чувствую себя такой несчастной. Я постараюсь пережить разлуку, если нам сейчас нельзя видеться, но только скажи мне, ты любишь меня? Так же, как в сентябре?

Перевод Н. Жутовской

За закрытой дверью

Он уже свыкся с этой комнатой и чувствовал себя с ней одним целым. Все здесь было знакомо: мягкий тяжелый ковер, глубокие кожаные кресла, даже складки занавесок, тактично скрывающих дневной свет. Не исключено, что комната и должна была напоминать входящим сюда: жизнь почти закончилась, пора послать прощальный привет всему живому и закрыть за собой дверь. Мебель была тщательно подобрана: она успокаивала изнуренное тело и отвлекала от назойливых мыслей.

Он погрузился в одно из глубоких кресел и замер, глядя на электрический камин. Стоило только закрыть глаза, и сон, несомненно, охватил бы его, унес бы куда-то далеко в дремотную область, где нет ни мыслей, ни труда, ни любви. Он молчал, и молчала комната. За окном, на Харли-стрит[109], гудели таксомоторы, доносился отдаленный шум транспорта с Мэрилебон-роуд: все это теперь принадлежало другой эре, другому миру.

Над камином помещался написанный маслом портрет девочки в розовом платье, с рассыпанными по плечам черными кудрями. Ее шляпка была отброшена за спину и висела на короткой ленточке. Куда бы он ни садился, повсюду за ним с вызовом следили глаза этой девочки, преследовала ее веселая неестественная улыбка.

Он ненавидел эту картину, эту неотрывно смотрящую на него девочку, хотя и знал, что, в сущности, она его подруга, давняя подруга, что все они тут связаны — и девочка, и кресла, и комната, и никому из них отсюда не убежать. Привычным движением протянув руку, он взял со столика номер «Панча». Было как-то страшно осознавать, что «Панч» лежит и всегда лежал именно тут. «Панч» пребудет здесь вовеки. И комната это понимала, она даже подтрунивала над ним — наконец-то он все понял! — но в то же время разделяла его страх, была с ним заодно.

«Мы здесь для того, чтобы облегчить твое существование, — шептали вещи в комнате, — облегчить, облегчить… Откинься на спинку кресла и расслабься. Это главное: расслабься…»

Но девочка на картине продолжала раскачиваться: туда-сюда, туда-сюда. Щеки у нее были того же цвета, что и платье, она словно кричала: «Посмотри на меня! Посмотри на меня!»

Он погрузился еще глубже в кресло, опустил голову. Пальцы без устали листали страницы «Панча», хотя все шутки в этом номере запечатлелись в его сознании давным-давно.

Как обычно, с точностью часового механизма, стоило только ему взглянуть на карикатуру, изображавшую бывшего премьер-министра в виде быка на скотном дворе, как дверь отворилась и в проеме возник дворецкий. Лишенным какой бы то ни было интонации голосом, словно все зная заранее, слуга провозгласил:

— Прошу вас, сэр!

Он сразу поднялся, пересек приемную и последовал за провожатым по устланному коврами коридору в кабинет за дверью из красного дерева.

Дворецкий исчез, дверь затворилась. Теперь он стоял в просторной комнате — высокий потолок, книжные шкафы вдоль стен, лампы под зелеными абажурами, письменный стол и зловещая, похожая на операционный стол кушетка в углу. В этой комнате было спокойней: хотя она тоже вызывала страх и отвращение, здесь можно было еще побороться за жизнь, а не просто молча сидеть и ждать.

А кроме того, здесь находился еще один человек: вот он поднялся навстречу из-за стола и протянул обе руки:

— Доброе утро! Прекрасный день сегодня. Наконец-то пришла весна, а то мне казалось, она уже никогда не начнется. Садитесь, мой дорогой, садитесь. Вы добрались сюда пешком?

— Да.

— А я вот не могу похвастать тем же. Вы не поверите, насколько я ленив по части физических упражнений. Нехорошо при моей профессии… — И хозяин, покачав головой, улыбнулся.

Что означает эта улыбка: бояться нечего? Или доктор пытается замаскировать деланой бодростью жестокую правду? Да, наверное, так и есть, раз он продолжает, расхаживая перед книжными шкафами, тянуть пустой разговор — обходительно, мягко, заложив руки за спину. А пациент томится, сидя в кресле, глядя куда-то вверх, время от времени сглатывая слюну, и пальцы его непроизвольно постукивают по колену.

— Я вчера сходил на спектакль, о котором столько шумят, — продолжал звучать голос доктора. — Не скажу, что мне понравилось. Этот малый сильно сдал, пора бы ему на покой, но, видимо, он не может себе этого позволить, бедолага. Вынужден тянуть лямку, как все мы…

Сидевший в кресле пробормотал что-то в ответ, его пальцы все постукивали по колену. Он смотрел на потолок, на круг света от лампы с зеленым абажуром. Кабинет казался ему больше, чем раньше, а сам он как будто сжался и затерялся в этом пространстве, превратился в безымянную жертву странной пытки. А доктор все говорил и говорил:

— Я бы и сам не отказался от отпуска. Махнуть бы сейчас куда-нибудь к солнцу, к голубому небу! Полностью сменить обстановку. Это то, что нужно нам всем: полностью сменить обстановку. Увы, немногие могут позволить себе такое.

Это игра воображения или врач действительно болтает несуразицу только потому, что боится приступить к главному? Не решается сказать правду?

Едва он так подумал, как могущественный эскулап вдруг утратил все свое величие, съежился, стал обычным жалким человечком, со своими мелкими слабостями, бессильным и вздорным. Он прекратил расхаживать и теперь стоял прямо перед ним, по-прежнему держа руки за спиной.

— А вы? — спросил врач внезапно. — Вы можете позволить себе отпуск?

Истязаемый сумел