Катя едет в Сочи. И другие истории о двойниках - Анна Матвеева

Письма в Чехословакию, которые папа отправлял по моей просьбе с университетской почты, и М/П, приходившие в отдел доставки у «Буревестника», отличались друг от друга не в советскую пользу. Дело было не только в изящных конвертах, красивых марках и нарядных открытках, которые Зора присылала мне к Новому году (одну такую открытку, с украшенной елью, стоявшей в элегантной гостиной, я помню по сей день как живую – вместе с горьким чувством осознания, что у нас никогда не будет ни такой ели, ни гостиной). Дело ещё и в том, что Зора писала мне именно письма – пусть и короткие, – а я отправляла ей в ответ куцые послания на полстраницы из серии «Ни о чём». Писать в Чехословакию о чём-то действительно важном (поссорилась с подругой – не по переписке, а по двору; села в новой юбке на тополиную почку и получила от мамы нагоняй; влюбилась в брата другой подруги – похоже, что, как всегда, безответно) я не решалась – понимала, что представляю в своём скромном лице всю советскую пионерию. Хотелось выглядеть перед Зорой Галбавой в лучшем свете. И фотографию я долго не могла ей выслать именно по этой причине: портреты-открытки, которые делали в Универбыте на Посадской, мне не нравились – точнее, мне не нравилась моя физиономия на этих портретах (Наташу Кулешову, например, сняли в той же студии вполне прилично). Потом уже брат, кажется, договорился с кем-то из друзей-фотолюбителей, и мне сделали небольшой, с пол-ладони, узнаваемый портрет (косы верёвками, глаза немного выпученные, губы толстоваты, но в целом – ничего, нормальная). А Зора мне прислала крошечное фото, снятое для какого-то документа, – и мама, увидев его, аж задохнулась:

– Какая красивая девочка!

Я там особой красоты не увидела, но маме, как обычно, поверила. Фото Зоры хранится у меня по сей день – она и вправду, теперь-то я это вижу, была очень красивой. Даже на чёрно-белом снимке видно, как контрастируют светлые (голубые?) глаза с длинными тёмными волосами. Носик прямой, ноздри аккуратно вырезаны, и брови идеальные – сама себе ни за что так не выщиплешь!

Интересно было бы увидеть взрослую Зору, хотелось бы знать, какой она стала сейчас. Но, увы, это желание не сбудется – на мои взрослые письма, написанные с полным соблюдением европейского хорошего тона (то есть на английском – с чего бы свободной словачке помнить язык проклятых оккупантов?), Зора так и не ответила.

Я не знаю, выучилась ли она на врача, как мечтала в детстве, вышла ли замуж, есть ли у неё дети, счастлива ли она. Я даже не знаю, жива ли Зора – в конце концов, за несколько десятков лет, отделивших это моё взрослое, английское, письмо от детских, всякое могло случиться…

Мне хочется, чтобы Зора была жива – просто решила не отвечать своей невидимой подруге Ане из СССР, или, что более вероятно, тот адрес в Тренчине давным-давно устарел.

Тренчин – красивый город. Зора присылала мне открытки с видами, и я каждый раз страдала, что живу не в Москве и Ленинграде и не могу прислать в ответ такие же красо́ты… Открытки с видами Свердловска из ларька «Союзпечать» были, как аккуратно выразилась мама, «несколько пугающими».

– А ты отправь открытку с Петергофом! Это же всё равно СССР! – посоветовала тётя Наташа, опять случившаяся у нас дома проездом из Тюмени. – У них такого точно нет!

Я послушалась тётю Наташу и послала Зоре золочёного Самсона, раздирающего пасть льву: сверкали оба так, что глазам было больно смотреть.

Зора сдержанно поблагодарила меня в ответ – видимо, Самсон не произвёл на неё особого впечатления, а может, уязвил имперской мощью.

И примерно в то же самое время тётя Наташа принесла мне адрес болгарской пионерки Калины Бачевой – она проживала в Софии, в жилом комплексе «Младост-2», название страны на конверте надо было писать так: «НР България».

Моё первое письмо Калине лежит сейчас передо мной, но не в материальном виде. Это скан письма, сделанный по моей просьбе два часа назад взрослой Калиной – теперь уже не Бачевой, а Кондовой.

Я переписывалась с обеими своими корреспондентками, пока мой пубертат не разлучил нас, – и если с Калиной мы расстались в целом легко и без травм, то Зору мои паузы в переписке огорчали. Поняла я это уже взрослой, перечитывая её поздние письма.

«19/08 1986 г. Тренчин

Дорогая Аня! Здравствуй! Почему ты мне не пишешь? Я бы хотела что бы ты мне писала долгие и частые письма.

Какая у вас погода? У нас тепло, погода красивая.

Где ты была через каникулы? Я была у бабушки и дедушки, на даче в Бецкове, у тёти в Братиславе, с мамой папой и сестрой мы были в DDR и также дома. У нас дача в Бецкове, где живёт и бабушка. В Бецкове мы с друзьями ходили на озеро, потом мы играли теннис, мы ходили в кино, на футбол и дальше.

Братислава – это красивый город. Там находится замок, река Дунай, Зоо, СНТ – Словацкий Народный театр, кина, школы, магазины и дальше.

В DDR хорошо. Там находятся разные культурные памятки. Мы были в городе Дрезден, Берлин и в городе Росток.

С приветом,

Твоя подруга Зора

Пиши!!!»

Я отходила от Зоры, а она, напротив, приближалась – письма её вдруг стали какими-то очень доверительными. Может, это было связано вовсе не со мной и не с ценностью нашей, в общем, бессмысленной переписки, а с попыткой сохранить своё детство, удержаться в нём как можно дольше? В четырнадцать лет, в состоянии вечной влюблённости в саму возможность в кого-то влюбляться, я этого ни разглядеть, ни оценить не смогла. Просто перестала отвечать Зоре – и мы потерялись.

А вот Калинка нашлась спустя годы: сначала ответила на моё письмо, потом добавилась в друзья на фейсбуке, а позже мы с ней встретились в реальной Болгарии, когда я приехала поработать над книгой в пустую квартиру своих софийских друзей.

Наша переписка, пресловутая пенфренд-дружба, как я теперь думаю, предвосхитила общение в социальных сетях – когда у тебя есть невидимые друзья в разных странах, так или иначе присутствующие в каждом дне. И в тех наших детских попытках предстать перед друзьями лучше, чем ты есть на самом деле, – красивее, умнее, удачливее – тоже было предчувствие фейсбука, где всякий является улучшенной версией самого себя.

Моё первое письмо Калине (на скане виден сгиб листа: граница двух миров, до и после детства) – это самое скучное письмо в мире.

«Здравствуй, Калинка!

Меня зовут Аня Матвеева. Я живу в СССР, в городе Свердловске. Мне 9 лет. Я учусь в 3 классе.

Я хотела бы с тобой переписываться. Можно?

Мой адрес: СССР, 620102, г. Свердловск, ул. Шаумяна, д. 86/4, кв. 91.

Напиши мне, пожалуйста, адреса твоих подруг, потому что мои подруги хотели бы тоже переписываться».

И дальше почти угрожающее добавление:

«Пиши. Я жду. Аня».