Катя едет в Сочи. И другие истории о двойниках - Анна Матвеева

Кафе чересчур европейское для Софии, где постоянно присутствие Востока. Он в пятничных толпах, идущих из мечети, в коврах, украшающих полы оперного театра, в яркой внешности и характере болгар – черноволосых, смуглых, вспыльчивых. Болгарский характер – это серьёзно. Как говорит моя подруга, хозяйка той самой квартиры в доме на улице Тимок: болгары – это такие люди, с которыми трудно подружиться, но уж если они тебя полюбят и примут, то сделают для тебя всё!

Калина встаёт мне навстречу из-за столика, на котором дымится чашка кофе. Мы целуемся тоже по-европейски – не касаясь губами щёк. Садимся и разглядываем друг друга.

Я ни за что не узнала бы свою подругу по переписке в этой сдержанной красивой женщине: но я и вообще не узнала бы её, ведь у меня была всего одна фотокарточка коротко стриженной пионерки!

Сегодня первое марта, национальный праздник – Баба Марта. «Честита Баба Марта!» – слышно со всех сторон. На руках у официантки красно-белый витой браслетик из ниток – те самые мартеницы. Почти такой же Калина надевает на руку мне. Почти такой же лежит где-то в дальних ящиках маминой квартиры…

– А у болгарского хана Аспаруха была сестра Калина.

– О, её звали как тебя.

– Да. У вас это ягода. Сладкая хотя бы?

– Ну что ты, нет, конечно! Горькая.

– Так вот, у хана Аспаруха была сестра Калина, которую он очень любил. Но они оказались разлучены, и никто не мог передать от хана весточку Калине. Однажды к нему прилетела ласточка и сказала, что знает Калину; три дня и три ночи провела в пути отважная птица и рассказала сестре о том, что брат её жив. Калина собрала букет красивых цветов, перевязала их нитками красного и белого цвета, и ласточка полетела обратно к хану. Очень обрадовался Аспарух подарку сестры. Было это первого марта; с тех пор в Болгарии дарят друг другу цветы, переплетённые красно-белыми нитками или сами эти нитки в виде браслетов, брошек, амулетов. Они символизируют жизнь, здоровье, обновление, весну – всё сразу. Носить браслет надо весь март, но если деревья зацветут раньше срока, то можно снять мартеницы и привязать их к ветке дерева, загадав желание.

Мы с Калиной говорим на странном англо-русском наречии: я обращаюсь к ней по-русски, она ко мне – по-английски. Это не встреча старых добрых подруг, а новое знакомство двух взрослых женщин, обременённых семьёй, работой и разного рода кризисами.

Но мы обе быстро понимаем, что нам легко и хорошо вместе. Сквозь мучительные преграды английских слов прорывались искренность Калины, её дружелюбие, непоказной ум и какой-то очень родной мне, слегка мрачноватый юмор.

Мы вышли из кафе поздним вечером. Прогулялись по бульвару Княгини Марии-Луизы; вдали темнела гора Витоша. Договорились встретиться через несколько дней – пойти вместе с подругами Калины на чемпионат по фигурному катанию.

Оказывается, Калинка – страстная болельщица.

Её подругам – «Клубу плохих матерей», как сказала самая бойкая из них, – трудно было поверить в то, что со мной Калина знакома намного дольше, чем с ними. Плохие матери они потому, что дружно развлекаются, а не сидят дома с отпрысками (давно и успешно выращенными).

Я вместе с Плохими матерями любовалась тем, как крутятся на льду тоненькие фигуристки. Вместе с ними ужинала, обсуждая на чудовищной смеси языков местную кухню, болгарский характер и русскую литературу. И восхищалась Софией.

София – это живой музей. Спустишься в подземный переход – там античные развалины римской Сердики.

Кому-то в этом слове услышится «сердитость», а я слышу «сердце». То, что заставило меня однажды написать незнакомой девочке письмо и бросить его в почтовый ящик. Не только моё сердце, но и сердце той девочки, и сердце взрослой Калины, и сердце потерявшейся Зоры, и доброе сердце моего папы, отправлявшегося после долгого рабочего дня к «Буревестнику», и терпеливое сердце мамы, всегда объяснявшей мне любые непонятные слова, и деятельное сердце Инны Валерьяновны из районного КИДа…

Я задолжала всем вам «долгие и частые» письма – потому что жизнь, как обычно, «забирала своё добро повсюду, где находила его»…

И всё-таки я помню каждое присланное мне слово, помню все марки на конвертах и даже почтовые штемпели.

Мне девять лет, папа за стеной играет «Киарину» на фортепиано, из кухни вкусно пахнет пирогом, мой брат ещё жив, за окном чернеет свердловская ранняя ночь, а на столе лежит только что полученное письмо из Чехословакии. Или из Болгарии.

Я его пока что не открыла, и ноги мои ещё не согрелись после улицы. Сейчас я просто смотрю на это письмо, разглядываю марку, штемпель и думаю, что он похож на морские волны: наверное, именно такие набегают на берег в НР Българии – страны, где я никогда не бывала, но обязательно буду.

Если каждая пятница моя будет и впредь такой, как сегодняшняя, – я удавлюсь в один из четвергов!..

Венедикт Ерофеев

Когда приходит время, дух сам знает.

Даосская мудрость

По частям

Июль выдался жарким. Депутат Зиновьев принимал душ четырежды в день – не помогало. Вообще ничего не помогало: раскалённый воздух не двигался; по ночам одеяло прилипало к телу, как скотч; у Нади, жены депутата, растаяла помада в сумочке. А сегодня ещё и кондиционер в приёмной сломался.

– Ташкент какой-то, – в сердцах сказал депутат и тут же сам себя пожурил за некорректное высказывание, пусть его никто и не услышал.

Сегодня опять снился кошмар.

Кошмары Зиновьева были изобретательные: на прошлой неделе привиделось, что его убили и, расчленив тело на равные части, упаковали каждую в продолговатый пакет. Эти пакеты ползли по какому-то сложному конвейеру, и депутат присутствовал душой лишь в одном из них. Во сне пытался понять, какой именно пакет сохранил способность мыслить и ощущать себя личностью – где на конвейере находится часть, которая за это отвечает, вот прямо сейчас об этом думает?

Проснулся весь в поту, как в луже крови.

Новый сон начинался благостно: Зиновьев ехал в поезде, и вдруг, как в фильме, за окном стали вырастать приметы какого-то любимого города, похожего на Вентспилс. Мама привозила туда маленького Зиновьева однажды летом. Хотя в Вентспилсе железной дороги как раз таки не было, они добирались автобусом из Риги. Но во сне за окном поезда вырастал именно Вентспилс: Зиновьев узнавал опрятные домики, рыночную площадь, морской порт с десятком жирафьих шей грузовых кранов – и понимал, что ему прямо сейчас нужно выйти из поезда, потому что здесь, в Вентспилсе, его кто-то ждёт. Может быть, мама, с которой они уже несколько лет не виделись?

Зиновьев мчался к выходу из вагона, а поезд летел мимо Вентспилса, хотя картина за окном при этом была прежней: домики, рыночная площадь, краны по кругу сменяли друг друга.