Александр Башлачёв: человек поющий - Лев Александрович Наумов

class="v">Велика казна

Только, только

Ты только не зевай, бери да раздавай

Но что-то белый свет в крови

Да что-то ветер за спиной

Всем сестрам — по любви

Ты только будь со мной

Да только ты живи

Только не бывать пусту

Ой да месту святому

Всем братьям — по кресту виноватому

Только, только подмоги не проси

Прими и донеси

И поутру споет трубач

Песенку твоей души

Все будет хорошо

Только ты не плачь

Скоро, скоро

Ты только не спеши

Ты только не спеши

Январь 1986

(Приводится по изданию: «Александр Башлачёв. Стихи». М.: Х. Г. С., 1997)

На жизнь поэтов

Поэты живут. И должны оставаться живыми.

Пусть верит перу жизнь, как истина в черновике.

Поэты в миру оставляют великое имя,

Затем, что у всех на уме — у них на языке.

Но им все трудней быть иконой в размере оклада.

Там, где, судя по паспортам — все по местам.

Дай Бог им пройти семь кругов беспокойного лада

По чистым листам, где до времени — все по устам.

Поэт умывает слова, возводя их в приметы,

Подняв свои полные ведра внимательных глаз.

Несчастная жизнь! Она до смерти любит поэта.

И за семерых отмеряет. И режет — эх, раз, еще раз!

Как вольно им петь. И дышать полной грудью на ладан...

Святая вода на пустом киселе неживой.

Не плачьте, когда семь кругов беспокойного лада

Пойдут по воде над прекрасной шальной головой.

Пусть не ко двору эти ангелы чернорабочие.

Прорвется к перу то, что долго рубить и рубить топорам.

Поэты в миру после строк ставят знак кровоточия.

К ним Бог на порог. Но они верно имут свой срам.

Поэты идут до конца. И не смейте кричать им: — Не надо!

Ведь Бог... Он не врет, разбивая свои зеркала.

И вновь семь кругов беспокойного, звонкого лада

Глядят ему в рот, разбегаясь калибром ствола.

Шатаясь от слез и от счастья смеясь под сурдинку,

Свой вечный допрос они снова выводят к кольцу.

В быту тяжелы. Но однако легки на поминках.

Вот тогда и поймем, что цветы им, конечно, к лицу.

Не верьте концу. Но не ждите иного расклада.

А что там было в пути? ...Метры, рубли...[68]

Неважно, когда семь кругов беспокойного лада

Позволят идти, наконец, не касаясь земли.

Ну вот, ты — поэт... Еле-еле душа в черном теле.

Ты принял обет сделать выбор, ломая печать.

Мы можем забыть всех, что пели не так, как умели.

Но тех, кто молчал, давайте не будем прощать.

Не жалко распять, для того, чтоб вернуться к Пилату.

Поэта не взять все одно ни тюрьмой, ни сумой.

Короткую жизнь — Семь кругов беспокойного лада —

Поэты идут. И уходят от нас на восьмой.

Январь 1986

(Приводится по изданию: «Александр Башлачёв. Стихи». М.: Х. Г. С., 1997)

Случай в Сибири

Когда пою, когда дышу, любви меняю кольца,

Я на груди своей ношу три звонких колокольца.

Они ведут меня вперед и ведают дорожку.

Сработал их под Новый Год знакомый мастер Прошка.

Пока влюблен, пока пою и пачкаю бумагу,

Я слышу звон. На том стою. А там глядишь — и лягу.

Бог даст — на том и лягу.

К чему клоню? Да так, пустяк. Вошел и вышел случай.

Я был в Сибири. Был в гостях. В одной веселой куче.

Какие люди там живут! Как хорошо мне с ними!

А он... Не помню, как зовут. Я был не с ним. С другими.

А он мне — пей! — и жег вином. — Кури! — и мы курили.

Потом на языке одном о разном говорили.

Потом на языке родном о разном говорили.

И он сказал: — Держу пари — похожи наши лица,

Но все же, что ни говори, я — здесь, а ты — в столице.

Он говорил, трещал по шву — мол, скучно жить в Сибири...

Вот в Ленинград или в Москву... Он показал бы большинству

И в том и в этом мире. — А здесь чего? Здесь только пьют.

Мечи для них бисеры. Здесь даже бабы не дают.

Сплошной духовный неуют, коты как кошки, серы.

Здесь нет седла, один хомут. Поговорить — да не с кем.

Ты зря приехал, не поймут. Не то, что там, на Невском...

Ну как тут станешь знаменит, — мечтал он сквозь отрыжку,

Да что там у тебя звенит, какая мелочишка?

Пока я все это терпел и не спускал ни слова,

Он взял гитару и запел. Пел за Гребенщикова.

Мне было жаль себя, Сибирь, гитару и Бориса.

Тем более, что на Оби мороз всегда за тридцать.

Потом окончил и сказал, что снег считает пылью.

Я встал и песне подвязал оборванные крылья.

И спел свою, сказав себе: — Держись! — играя кулаками.

А он сосал из меня жизнь глазами-слизняками.

Хвалил он: — Ловко врезал ты по ихней красной дате.

И начал вкручивать болты про то, что я — предатель.

Я сел, белее, чем снега. Я сразу онемел как мел.

Мне было стыдно, что я пел. За то, что он так понял.

Что смог дорисовать рога,

Что смог дорисовать рога он на моей иконе.

— Как трудно нам — тебе и мне, — шептал он, —

Жить в такой стране и при социализме.

Он истину топил в говне, за клизмой ставил клизму.

Тяжелым запахом дыша, меня кусала злая вша.

Чужая тыловая вша. Стучало в сердце. Звон в ушах.

— Да что