Океан для троих - Реджи Минт

издалека, и зрители могут рассесться вокруг, а не толпиться, рискуя толкнуть поединщиков и получить метательный нож в глазницу за испорченную забаву.

Дороти украдкой посмотрела на команду Морено. Те были на удивление спокойны. Фиши пытался снова приманить девицу, вертя в пальцах монетку, но та старательно стреляла глазами в Морено. Впрочем, девица оказалась куда хитрее — когда все отвлеклись, она водяным ужом пронырнула между матросами, подлезла Дороти под локоть и прошептала: “Мой брат идет в Йотингтон через три дня. Могу передать весточку”. Вот же некстати!

Пришлось изобразить страх перед командой Морено и прошептать:

— Услышат и убьют. Как убили всех на корабле.

Девица поняла и замолчала.

Бринна перешептывалась с хозяином таверны, звякнули серебрянные монеты, переходя из рук в руки — похоже, это была ставка. Остальные сидели как сидели, точно ничего не происходило. Тянули пиво, доедали выставленные на стол дурно обжаренные ребра, рассматривали разносчиц, иногда делая вялую попытку прихватить ту или иную девицу за ляжку. Неторопливо перебрасывались односложными вопросами и ответами с командой налландца — те шли издалека, от континента и везли пушнину, на которую напала какая-то плесень. Вот и встали на просушку, тут же получив в порту непечатное прозвище — потому что по всем бортам и такелажу были развешаны мохнатые шкуры. Капитану налландца на прозвище было класть с прибором — лишь бы товар сохранить.

Хозяин притона, собрав все ставки, удалился за стойку, считать банк и записывать. Служанки отмыли с золой стол — чтоб не было и капли жира, отскоблили ножами и вытерли насухо. Две одинаковых рубленых колоды подкатили вместо стульев — чтобы не подвели, не сдвинулись, пока будет идти борьба.

Потом боцман с “Санта-Розы”, горбоносый седой франец, киянкой вбил в столешницу два одинаковых моряцких ножа — с крепкими рукоятками, в которых пластины дерева чередовались со свинцом.

Дон Гильермо, внезапно растерявший всю веселость, озабоченно шептался со своим поединщиком, ухватив его за ремень и что-то оживленно доказывая.

Морено, напротив, стоял в одиночестве, сложив руки на груди и наблюдая за приготовлениями. Команда, которая знала своего капитана так же хорошо, как карту шхер у побережья Йотингтона, советы давать остерегалась, а остальные посетители не рисковали приближаться — уж больно угрюмый у него был вид.

— Если выиграет Гильермо, он продаст леди на континент, — прошептала на ухо конопатая служанка. — И сделает так, чтобы все знали, у кого он отбил трофей.

Ответить Дороти не дали: хозяин таверны ударил молотком по медной чушке, которая тут была вместо гонга, давая сигнал приготовиться. Толпа вскипела, началась толкучка, рыжая бросила Дороти и протиснулась в первые ряды.

Морено расстегнул перевязь с палашом, стянул ремни с кобурами и небрежно бросил на лавку. Следом легли перстни. Туда же отправился алый пояс из офицерской перевязи, который Морено так и не сменил на что-то подобающее (похоже, ему просто нравилась эта шутка и то, как она бесит Дороти), последней упала рубаха. Происходящее живо напомнило о том, что случилось в ее каюте совсем недавно. Воспоминания были тоже некстати.

Капитан “Каракатицы” остался только в штанах, которые поддерживал толстый ремень, и сапогах. Смочил ладони водой из кувшина, пальцами зачесал назад черные вьющиеся волосы, вытер руки поданным полотенцем и уселся за стол.

Гигант Мбанди замешкался — дон Гильермо что-то горячо шептал ему в ухо, — потом кивнул, раздул и без того широкие ноздри и внезапно глухо рыкнул, ударив себя кулаком в грудь. Заводил, подначивал. Команда “Дьябло” взревела, поддерживая своего поединщика.

На Морено этот спектакль впечатления не произвел — он только скучающе приподнял бровь.

— Я поставил два серебра, — тихо признался кто-то из команды. — Чертовски жалею, что не прихватил больше.

Дороти хотела спросить, откуда у команды Морено такая уверенность в победе, что они ставят последние деньги, но промолчала.

Смотреть на капитана “Каракатицы”, который, разминаясь, поводит плечами или напрягает руки, было приятно, от этого зрелища в солнечном сплетении стало горячо, а потом жар спустился ниже…

Дьявол! Дороти не хотела смотреть, но и отвести взгляд было подобно пытке.

Кракен на спине и груди Морено жил и двигался, кольца щупалец и присоски извивались точно живые. По смуглой широкой шее скатилась капля пота, прочертив светлую дорожку. Морено поднял руки и потянулся всем телом, как тогда, в каюте, на кровати Дороти… От того наказания на спине не осталось и следа, и теперь думалось, может, Черная Ма специально наслала на них безветрие, чтобы шкура ее любимчика успела зажить.

Это было какое-то проклятье. Морок. Порча. Сглаз. Морено, пират, убийца, дно дна, не может нравиться ей так!

Теперь Дороти осознала это точно, с кристальной ясностью. Наверняка она подцепила проклятье там, на призрачной бригантине, и оно теперь неотступно следует за ней, заставляя то и дело пытать на прочность моральные устои.

О том, как трещали эти устои еще в Академии, когда Доран после тренировки по фехтованию жадно пил воду прямо через край ковша, так, что она плескала на белую рубашку, делая ее прозрачной, Дороти сейчас предпочитала не думать. Потому что Доран давно ушел в свой первый и последний рейд — и забрал проклятие с собой.

Дороти не любила самообман — она сейчас смотрела на Морено, смотрела с греховной стороны. И думала, каково это — дотронуться. Не ремнем, ладонью… Чистый бред! Сумасбродство и сумасшествие.

Да, когда-то она любила Дорана: как друга, не как друга, но любила. Она нашла в себе силы признать это — уже потом, после похорон пустого гроба на Морском кладбище.

То, что она испытывала к Морено, даже отдаленно на любовь не походило — оно горчило и жгло на языке, билось частым пульсом где-то в основании шеи и состояло целиком из похоти, приправленной в равной мере ненавистью, восхищением и любопытством.

Да, Дорана она любила. Морено она хотела. Жадно и жарко.

И непонятно, что было греховнее: то прошлое — нежное и нерешительное, сгинувшее вместе с Дораном Кейси на дне, или татуированное будущее, которое сейчас лениво разминало плечи перед толпой.

И станет ли Дороти так же сожалеть о будущем, когда оно превратится в прошлое, как сожалеет о прошлом, которого теперь не вернуть?

Дороти застыла в шаге от личной катастрофы. От пропасти. Потому что пред ликом богов что слова, что помыслы, что поступки — все едино.

Раздетый по пояс, огромный как гризли, Мбанди сел за стол и схватился левой лапищей за рукоять вбитого ножа, а правую упер локтем в столешницу. Морено отзеркалил, но как-то неохотно, с рассеянной ленцой.

Дороти его