Клетка - Игорь Вардунас

– Ф-ф!

Здоровенный, непонятно как и где отъевшийся кот, метко получив камешком по уху, с гортанным рыком подлез под полиэтилен теплицы – и только его и видели.

– В яблочко! – усмехнулась Ася, опуская рогатку. – И не возвращайся, а то обрею.

На улице было по-весеннему хорошо. Так только раз в году бывает, в мае. Девчонки щебетали, работая на внешнем огороде, охрана скучала и курила, однако по сторонам поглядывать не забывала.

Откуда-то сверху спикировал Яшка и, сев на плечо хозяйки, уронил ей в подставленную ладонь смятый комочек плотной бумаги, почти картона.

– Что это ты такое принес, а? – поинтересовалась девушка, распрямляя бумагу и вглядываясь в написанные на ней цифры. – Два, тридцать четыре, ноль… Гм. Не знаю, что это за подарочек и где ты его нашел, но спасибо, дружок. – Выудив из-под рубашки потертый раскладной кулон, Ася раскрыла его и, посмотрев на изображение матери, аккуратно вложила внутрь Яшкино подношение. – Вот так. Буду беречь как зеницу ока. Доволен, кавалер?

Сычик одобрительно щебетнул.

* * *

Ритмично мелькали лопаты, набивавшие углем раскаленные рты печей. Скрипело, звякали цепи. Под низким, алым в мятущихся тенях потолком споро работали мужики. Банный день. В соседнем помещении томили камни, тягуче ломило голову от нарезанных с утра, замоченных в тазах вениках.

Блестящие от пота чумазые спины затряслись, работающие мужики заржали очередному невесть откуда выкопанному анекдоту Карбида. Сколько он их помнил! Не придумывал ведь, вон складно стелет как. А у них ведь у всех тут мозги давно из ушей за шиворот вытекли. За монотонной работой у печей всегда было о чем почесать да повспоминать. Хотя перевспоминали уже все за двадцать лет столько, что каждый будто родной брат был. Ан вот…

– Еще один. Хороший. Московский ученый читает лекцию о вегетарианстве: «Вот, господа, вы всю жизнь едите мясо и не знаете, как это вредно. В крови повышается холестерин…» С последнего ряда кричит какой-то дед: «И ноги мерзнут!» Лектор удивленно продолжает: «Забиваются сосуды, сердечный клапан испытывает двойные нагрузки…» А дед опять: «И ноги мерзнут!» Лектор заканчивает: «Все это ведет к раннему старению организма…» Дед никак не угомонится: «И ноги мерзнут!» Лектор не выдерживает: «Слушай, отец, объясни уже, при чем тут ноги?» – «Да как это при чем? Мне уже девяносто лет, а как перед сном мяса нажрусь, так ночью член встает и одеяло с ног стягивает. И ноги мерзнут!»

Снова заржали.

– Музла б щас, – посетовал кто-то.

– Точняк. «Раммов» или металл какой.

– Цоя!

– Или Алесеньку, а, Барби? – елейно пропел Труха, и мужики снова грохнули.

Работавший вместе со всеми толстяк Барби только поморщился. Надоели давно. Привык.

Незадолго до войны в соцсетях засветился миловидный паренек Алексей Новиков. Жил он в недалеком Подмосковье, записывал немудреные клипы, какие школьницы любят: «Тыц-тыц, йоу, любовь-морковь, девочка моя». И все вроде бы ничего, но годика эдак через два на горизонте Новикова нарисовался продюсер и меценат Гриша Невских по кличке Валун. Очень уж глянулся ему набиравший популярность певец. Дело было осенью, Россия вовсю гадала, кого на этот раз отправить позориться на «Евровидение», и тут Валуна «боженька чмокнул», как говорил он потом во всех интервью. В общем, милый областной паренек Леша Новиков с мягким голосом и голубыми глазами превратился в длинноволосую длинноногую жрицу с дизайнерской, уложенной завитушками бородкой. Лаковые сапоги на шпильках, платья, кожаные комбинезоны и шорты, шубы и лисьи воротники, агрессивный макияж, громилы на поводках – неподготовленный зритель явно такого не ожидал. Эффект от появления Алеси Наварро был помощнее разорвавшейся бомбы, и, естественно, первое место оказалось за русскими.

А Кузя Тямочкин по кличке Барби, севший к тому времени в тюрьму за жестокое убийство трех женщин, влюбился. И в его камере до сих пор висел потускневший, бережно склеенный – в первые дни бедлама кто-то пытался разодрать его в клочья – плакат, где Алеся сидела верхом на «Харлее Дэвидсоне», облаченная в кожаные шорты на подтяжках крест-накрест, рваные чулки и сапоги до колен. Из-под усыпанной бриллиантами фуражки игриво выбивался кокетливый белокурый локон, прикрывавший левый хитро прищуренный глаз, а в правой руке, затянутой в кожаную белую перчатку а-ля Майкл Джексон, был зажат позолоченный хлыст.

Под ногами дивы красовалось название альбома «Коричневая вуаль», весьма успешного и единственного из-за грянувшей войны, и автограф. Барби безумно жалел, что не успел раздобыть диск. Впрочем, даже найди он его, все равно бы клацнули об колено «эту погань».

Но плакат разрешили. И долгими бессонными ночами Барби, лежа на шконке и подсунув ладонь под брыластую щеку, смотрел на лукаво глядевшего кумира и едва заметный след от поцелуя рядом с автографом. И мысленно уезжал с ним на мотоцикле, сидя позади вторым номером, куда-то туда, где было хорошо и беззаботно. И, главное, где они были бы вдвоем.

Когда Барби слышал выбравшегося на охоту Обходчика, он затыкал уши пальцами и тихо напевал что-нибудь из репертуара Алеси. Алексея. Алеши…

Отвлекало. Очень.

– А че из Алеськи-то? – вырывая из раздумий толстяка, подначил Шпунт. – Что-нибудь зажигательное, да? «Ты мой первый номер, у? Я на ушко прошепчу…»

– Идите вы, – буркнул Барби и снова зашуршал углем у своей печи.

– Ну, это нормально, – согласился Шпунт. – Ге, мужики! Ща еще чутка – и харе, до крематорки догнали почти!

* * *

Калинин, стоя у входа в теплицу, закончил очередную историю и теперь впускал дым в легкие аккуратными короткими затяжками. Здорово осунувшийся за последнее время Мичурин, прислонившись к бочке, рассеянно кивал.

– А еще вот было дело, до войны, – вновь заговорил Калинин, искоса поглядывая на Савелия Павловича. – Сижу в амбулатории. Только прием закончил, перестали жуликов водить. Сижу пишу карточки… Вдруг слышу за стенкой грохот, будто самолет рухнул, а за стеной камера. И сразу в дверь забарабанили: «Доктора! Доктора!» Мы с фельдшером выскакиваем. Пока корпусной ключ принес, через кормушку спрашиваю, что случилось? А жулик мне: «Да у нас пацан с третьей шконки навернулся». Открываем… Выносят пострадавшего в полном ауте. Морда разбитая. Из раны на лбу кровь хлещет так, что вся грудь в крови уже. Ну, думаю, труп. Послушал – дышит, пульс есть. Начали хлопотать вокруг него, кровь остановили. Через какое-то время глазами заморгал и ошалело так осматривается. Коридор тюремный, двери в камеры, охрана… И он с отчаянием таким выдает: «Что, опять тюрьма? Как же мне не везет!» И в рев… прямо навзрыд. Оказалось потом, ему память отшибло, целых полгода напрочь забыл, представляешь, Палыч? За что посадили, сколько сидит – все ему по новой пересказывали.

Калинин аккуратно потушил окурок о бочку.

– Да, знатно катухи поехали, – рассеянно согласился Мичурин и, глянув куда-то в сторону, вдруг озадаченно нахмурился. – Ексель-моксель…