Сон №9 - Дэвид Митчелл

– А что взамен? – спрашивает тишина.

– Когда я стану знаменитым футболистом, то, э-э, вернусь сюда и построю заново твой храм, и все такое. А пока все, что я в силах дать тебе, ты можешь взять. Возьми. Не нужно просить меня, просто возьми.

Тишина вздыхает:

– Все что угодно?

– Все что угодно.

– Все? Ты уверен?

– Я сказал «все что угодно», значит, так оно и есть.

– Тишина длится девять дней и девять ночей.

– Будь по-твоему.

Я открываю глаза. За самолетом тянется розово-золотистый хвост. Голуби выписывают прогноз погоды. Внизу, в порту Анбо, паром на Кагосиму дает гудок; я вижу, как к нему подъезжают машины. Вдруг все лесные часы начинают бить крыльями, метаться, кричать и выть, пробуждаясь к жизни. Я устремляюсь прочь и лечу вниз по скользким от грязи ступеням, где призраки умерших детей растворяются в первых лучах солнца.

* * *

Горная клиника Миядзаки

25 августа

Здравствуй, Эйдзи!

Как же мне начать это письмо? Одно у меня получилось раздраженное, другое – жалостливое, третье – остроумное, оно начиналось словами: «Привет, я – твоя мать, приятно познакомиться». Потом еще одно начиналось с «Прости меня». Они порваны, лежат рядом с мусорным ведром в углу. Я уже ни на что не гожусь.

Жаркое лето, правда? Я поняла, что оно будет таким, когда сезон дождей не настал в положенный срок. (Хотя, наверно, на Якусиме-то дожди идут. Когда их там не было?) Итак, тебе уже почти двадцать лет. Двадцать. Куда ушли все эти годы? Хочешь знать, сколько мне исполнится через месяц? Слишком много, чтобы сказать. Я здесь, чтобы подлечить нервы и справиться с алкоголизмом. Мне так не хотелось возвращаться на Кюсю, но горная прохлада помогает с этим смириться. Мой лечащий врач посоветовала написать тебе. Сначала я отказывалась, но она меня переупрямила. По-моему, это неправильно – хоть я и хочу написать тебе, но после стольких лет было бы намного, намного проще этого не делать. Все же я написала этот рассказ (больше похожий на воспоминания). Врач говорит, что единственный способ избавиться от боли, которую они мне причиняют,– рассказать о них тебе. Так что, если угодно, я написала это из эгоизма. Но все по порядку.

Когда-то я была молодой матерью, которая жила в Токио со своими маленькими детьми – тобой и Андзю. За квартиру платил твой отец, но эта история не о нем и даже не об Андзю. А о нас с тобой. В те дни можно было сказать, что я неплохо устроена – двухуровневая квартира на девятом этаже в модном квартале, на балконе – ящики с цветами, очень богатый любовник, которому не нужно стирать рубашки, потому что для этого у него есть жена. Когда я покидала Якусиму, вы с Андзю, должна признать, не входили в мои планы, но все же жить так, как я двадцать лет назад, было лучше, чем жить среди апельсинов и островных сплетен, к чему готовила меня моя мать (твоя бабушка) вместе с семейством Синтаро Бабы, предназначив меня (за моей спиной, как водится) ему в жены. Поверь, четверть века назад он был грубияном и невежей, и я совершенно уверена, что таким и остался.

Нелегко об этом писать.

Я была несчастна. Мне было двадцать три года, и меня называли красавицей. Но единственная компания, на которую может рассчитывать молодая мать, это другие молодые матери. А они – самый жестокий клан на свете, если ты в него не вписываешься. Когда они выяснили, что я «вторая жена», то решили, что я оказываю дурное влияние, и обратились к администрации дома с требованием меня выселить. Ваш отец был достаточно влиятелен, чтобы воспрепятствовать этому, но никто из них больше не сказал со мною и двух слов. Как ты знаешь, никто на Якусиме не знал про вас (еще), и мысль о том, чтобы жить там, под постоянными косыми взглядами, была невыносима.

Примерно тогда же твой отец завел себе новую любовницу. Ребенок не добавляет женщине сексуальной привлекательности. Двойня уменьшает привлекательность еще вдвое. Наш разрыв был отвратителен – ты не захотел бы знать подробности, поверь мне. (Если бы и захотел, я не хочу их вспоминать.) Когда я была беременна, он клялся, что обо всем позаботится. Наивный цветок, я не понимала, что он говорил только о деньгах. Как все слабые мужчины, он изображал полное смущение и считал, что все его простят. Делом занялись его адвокаты, и я больше никогда его не видела. (И никогда этого не хотела.) Мне было позволено жить в той самой квартире, но не продавать ее – дело было во времена экономики мыльного пузыря, и цены на недвижимость удваивались каждые полгода. Это случилось вскоре после того, как вам исполнился год.

Я – дурная женщина. (Я всегда была такой, но, по крайней мере, сейчас я это понимаю.) Некоторые женщины созданы для материнства, словно были матерями еще до того, как ими стали, я же ни в коей мере не была для этого создана. Я и сейчас терпеть не могу маленьких детей. Все деньги, что адвокат вашего отца присылал на ваше содержание, я тратила на нелегальную няню-филиппинку[41], чтобы иметь возможность уходить из дома. Я часто сидела в кафе, наблюдая, как мимо проходят люди. Женщины моего возраста, которые работают в банках, составляют букеты, ходят за покупками. То есть занимаются повседневными делами, которые я так презирала, пока не забеременела.

Прошло два года. Я работала в ночном баре, но меня там совершенно заездили. Я подцепила богатого покровителя, и каждый раз, когда я возвращалась домой, вы с Андзю напоминали мне о том, с чем богатые покровители нас оставляют. (Пеленки, рев и бессонные ночи.) Однажды утром мы с тобой остались дома вдвоем – накануне у тебя был жар, поэтому няня повела в детский сад одну Андзю. Не в тот, что поблизости,– мафия молодых матерей пригрозила его директору бойкотом, если вас туда примут,– нам приходилось возить вас в другой округ. Ты орал как резаный. Может, из-за температуры, может, потому, что Андзю с тобой не было. Я всю ночь была на работе, поэтому запила несколько пилюль водкой и предоставила тебя самому себе. Следующее, что я помню, это то, как ты тарабанишь в мою дверь, – конечно, к тому времени ты уже ходил. Мигрень не давала мне уснуть. Сон пропал. Я наорала на тебя, чтобы ты убирался. Конечно, ты заревел еще громче. Я снова заорала. Молчание. Потом я услышала, как ты сказал это слово. Должно быть, выучил его в детском саду.

– Папочка.

Во мне что-то сломалось.

Совершенно спокойно я решила сбросить тебя с балкона.

Новые чернила, новая ручка. Неудивительно, что моя ручка кончилась на таком драматическом месте. Итак. Совершенно спокойно. Я решила сбросить тебя с балкона. Эти шесть слов объясняют всю нашу дальнейшую жизнь. Но они ни в коем случае меня не оправдывают. Я именно не «хотела» сбросить тебя с балкона. Я сделала это. На самом деле. Так трудно это написать.

Вот как все было. Я распахнула дверь своей спальни – она открывалась наружу,– быстро протащила тебя по натертому паркету и перекинула через перила – с глаз долой. И похолодела… но уже не могла остановить твое падение, даже если бы стала сверхчеловеком. Ты не кричал, пока падал. Представь, что с лестницы падает мешок с книгами. Ты упал с таким же звуком. Я все ждала и ждала, что ты закричишь. Время вдруг помчалось с утроенной скоростью, догоняя само себя. Ты лежал внизу, из уха у тебя текла кровь. Эта картина до сих пор у меня перед глазами. (И появляется всякий раз, когда я спускаюсь по лестнице.) У меня началась истерика. В «скорой помощи» были вынуждены накричать на меня, чтобы я говорила внятно. Потом, когда я положила трубку, угадай, что я увидела? Ты сидел и слизывал с пальцев кровь.