Русская феминистка - Маша Царева

Лу говорила, что религия пытается объективизировать мораль, в то время как она не может быть объективной.

Она считала единственной возможной заповедью – не мешать другим, если речь не идет о самообороне или защите слабого. И осуждала христианство за идею принятия и терпения.

– Ты знаешь, что, если долго сдерживать боль, будет рак? – спрашивала она меня, десятилетнюю, испуганно внимавшую. – Ни в коем случае нельзя спускать подлецам их проделки! Если, конечно, не хочешь откинуть тапки раньше времени. Не позволяй никому стоять у тебя на пути и мешать тому, на что ты имеешь право.

Для Лу существовал единственный бог – гармония. Она считала, что только те люди, которые сумели поймать состояние спокойного равновесия, нашли бога, а все остальные жестоко заблуждаются. Она с презрением относилась как к вялотекущим депрессиям, так и к пафосу радостного экстаза, считала и то и другое равно вредоносным для той части мозга, которую люди привыкли называть «душой».

К сожалению, Лу умела только строить теории и воздушные замки. Потому что сама она этого благодатного сформулированного ею же бога так и не нашла – провела первую половину жизни в экстазе и непрекращающемся стрекозином вальсе, а вторую – под пуховым черным крылом депрессии, которая сначала поселилась в ее сердце едва заметным проклюнувшимся зернышком, но довольно быстро окрепла и выросла в безразличный к атмосферным переменам баобаб, поглотивший все ее существо. Выражение ее лица к старости стало плаксивым, глаза были вечно влажными, как будто она либо только что плакала, либо готова это сделать. А ее некогда звонкий и высокий, как серебряный колокольчик, голос стал скрипучим и резким – такое случается со злостными курильщиками и с теми, кто почти никогда не говорит о радости и любви.

Однако я росла в атмосфере уверенности, что бог существует где-то вокруг, и что его возможно нащупать внутри себя, и для этого совершенно необязательно приходить в храм.

Храм – это не настоящий бог, а что-то вроде таблетки плацебо. Пустая оболочка, притворяющаяся дорогим лекарством, которая вполне может спасти доверившегося, но оттого не становится открытием, перевернувшим мир.

Поэтому я очень удивилась, когда Лека заявила о своем намерении, удивилась, но на всякий случай промолчала.

И вот несколько суббот спустя мы с Лу были приглашены на крестины. Мать Леки, хоть всю жизнь молилась единственному божеству – деньгам, которые позволяли чувствовать себя не ущербной в обществе, придумавшем для одиноких женщин обидное слово «брошенки», приняла с энтузиазмом идею дочери соприкоснуться с чем-то бо́льшим, чем была она сама.

Она сшила для Леки платье из купленной в хозяйственном тюлевой шторы. Должно быть, ей казалось, что ее взволнованное румяное дитя выглядит как невинный ангел, на самом же деле Лека, у которой к тому времени уже округлились грудь и попка, смотрелась как изображающая невесту порноактриса.

Платье просвечивало, и молоденький священник, путаясь в словах, отводил взгляд от треугольника темных волос на ее лобке. Сама Лека этого не замечала – она долго оставалась инфантильной и воспринимала себя ребенком, даже когда мужчины вовсю причмокивали ей вслед, причем их трудно было обвинить в преступных наклонностях, потому что выглядела она взросло, а одевалась довольно вульгарно.

И вот там, в духоте и ладанном мороке храма, я вдруг с ужасом почувствовала, как что-то горячее течет по моим бедрам. В панике я схватила за руку Лу, которая стояла рядом. Та сразу поняла, что что-то не так, и быстро вывела меня на улицу под неодобрительным взглядом других гостей. Помню, кто-то даже сказал ей вслед: «Ууу, ведьма пошла, плохо ей в святом месте стало». Хотя Лу вежливо соблюла православный дресс-код – и платок наличествовал, и юбка длинная. И она была вовсе не виновата, что в черном выглядит демонически.

На улице я рассказала ей, что случилось, и она, рассмеявшись, потрепала меня по волосам.

– Ты у меня совсем уже взрослая. Помнишь, я тебе давала читать книгу о пестиках и тычинках?

Я потрясенно кивнула. Конечно, как ребенок, который много времени проводил во дворе и прекрасно там ориентировался, я без пестиков и тычинок знала и о том, что такое менструация, и откуда берутся дети. Только вот почему-то не соотносила эту информацию с собою. Мне казалось, что все это случится в отдаленном и даже каком-то абстрактном будущем. Мы вот любили собраться на крыше одного из гаражей и поговорить о том, что в 2000 году случится конец света, и это будет захватывающе и жутко, и как же хорошо, что мы уже успеем достаточно пожить на этом свете, ведь нам будет целых двадцать лет.

В тот день мне было грустно – я словно впервые попробовала на вкус само время, и оно оказалась вяжущим, с длинным горьковатым послевкусием.

Но я и не подозревала, что гораздо более объективный повод для грусти в связи с новым этапом моей жизни ждет меня впереди. Уже несколько часов спустя, когда мы с Лу добрались до дома, я приняла душ, отстирала трусы и колготки от бурой крови, выяснилось, что в Москве девяносто второго года невозможно купить средства гигиены, благодаря которым женщина не чувствовала бы себя до унизительного неудобно. Лу выдала мне несколько комьев ваты, нарезанную на широкие полосы марлю и трусы из грубой толстой резины, которые спустя несколько часов обернулись пыточным инструментом. Их края больно впивались в кожу, оставляя малиновые следы, но и без них обойтись было невозможно.

Вату я выбрасывала, а марлю приходилось стирать каждый день. Приходя в гости к одноклассницам, я иногда видела развешенную на веревке для сушки белья марлю в желтоватых пятнах и понимала, что они, как и я сама, прошли свою первую женскую инициацию.

Вечером Лу разрешила мне выпить красного вина, в котором она растворила несколько ложек тягучего каштанового меда.

– Мало того, что ты стала девушкой, – со смехом сказала она, – так это еще и случилось в церкви. Женщинам в такие дни вообще нельзя туда заходить. А твоей внутренней женщине вздумалось проснуться именно там. Ты всегда была бунтаркой, и сегодня сама природа доказала это в очередной раз. Уверена, что моя дочь еще им всем задаст!

Под словом «им» Лу традиционно понимала мужчин.

Выйдя из больницы на волю, я решила нанять ассистента.

Мысль эта неожиданно посетила меня в день выписки. Так получилось, что нас с Фаиной и Элеонорой выписали одновременно. И вот я смотрела, как шкафоподобный водитель Ивана Ивановича, профессионально молчаливый, бережно упаковывает многочисленные Элины пожитки. А она, эльф с фарфоровой кожей и плоским, несмотря на почти двадцать недель беременности, животиком, сидит на краешке кровати, втирает в руки лавандовый крем и время от времени изрекает уточняющие указания. Мол, пакет с батистовыми ночными сорочками стоит класть на самый верх, а бутылку минералки с растворенными в ней по аюрведическому рецепту специями лучше вообще убрать в отдельную сумку – а то вдруг в пути захочется пить, не покупать же воду в палатке.

Возле соседней кровати деловито суетилась Фаина – за ней тоже приехал муж. Они являли собою несколько иной сорт идиллии – муж скорее по привычке, нежели влекомый некими мотивами, покрикивал на нее, она же беззлобно огрызалась. Он говорил: «Ты не доела сало, только деньги на тебя переводить. Чай, не миллионер я. Сказала бы в среду, я бы детям унес. Только и знаю, что работать на вас, дармоедов». Такая постановка вопроса Фаю не возмущала, ее ловкие полные руки аккуратно укладывали вещи в потрепанную спортивную сумку.