Саперы - Артем Владимирович Драбкин

концлагерей, это немцы говорят! И смело так говорят! Мы, конечно, начали возражать. Я выступал и говорю: «Как же так, я освобождал лагерь Освенцим, мы на танках подъехали туда, люди высыпали на улицу. Англичане, французы, наши, кого только там не было». Толпа к нам кинулась, все в полосатых робах, лезут обниматься, плачут, не поймешь, на каком языке говорят, но точно помню, что несколько наших рядом со мной были. Немцам говорю: это же было. Некоторые: «Яволь, яволь».

Еще вот что хочу рассказать. Мы стояли на границе с Германией, а что за Германия, я знать не знал. Каждый день митинг. Статьи Эренбурга — сильная вещь. Командиры и замполиты много нам рассказывали. Мы видели, что стало с Украиной, узнали про сожженную Белоруссию, знали, что в каждой семье кто-то погиб. У нас были солдаты, у которых вообще все родственники были уничтожены. В общем, мы были на них злые и были готовы их рвать. Шли мстить за своих и ждали, когда перейдем границу.

И мы ее перешли, у границы немцев вообще не было, убегали на запад все, оставались в домах только немощные старики. Города пустые, заходим: вся мебель стоит, посуда, все чистенько, и никого. Был грех — из автоматов и по мебели и по всему. Дальше на запад стало все больше и больше появляться мирных жителей.

И на встрече немцы сказали, что наши солдаты насиловали их женщин, их жен. Я им ответил, и не только я, еще говорили те, кто был в Германии: «Вот взять нашего солдата у которого повешена, сожжена, вся семья, как он должен к вам относиться?» Я говорил, что знал таких ребят, они не брали пленных, они не жалели мирных, единственное, что на детей рука не поднималась. «И что нам, честь ваших баб беречь, что ли?» Немцу говорю: «Поставь себя на его место, что бы ты делал?» — «Яволь, ферштейн». Вот на таких примерах.

На Украине было: идут бои, село переходит из рук в руки, в итоге нас выбили, и мы сидим в окопах. Вдруг смотрим: хаты одна за одной загораются — значит, немцы отходят. Выжигали они все.

Эта первая встреча чуть не закончилась скандалом. Все же это на повышенных тонах, встали друг напротив друга. Я думал, дело дойдет до рукопашной, но слава богу, кто-то додумался налить по стопке, выпили одну, вторую и отошли. Потом брататься начали.

Я был на конференции в Москве, и там один немец сказал, что в Германии было изнасиловано 100 000 немок. А у нас кто-нибудь такую цифру считал? Это, конечно, было, что греха таить, и если говорить, то, может быть, эта цифра занижена.

Был у нас случай во время боев в Берлине. У высотного здания внизу подвал, и там все прятались. Мы никогда не расстреливали гражданских, за исключением тех, кто мстил, в том подвале был госпиталь. Мы ворвались туда, дали очередь из автомата в потолок, раненые, кто руку поднял, кто ногу. Следом за нами забежали из пехоты, а там была медсестра, немка, в белом халате и колпачке, с красным крестом. Пехотинец ее за руку, в другой руке автомат, утащил ее куда-то в угол и изнасиловал, прям там.

Удостоверение к золотой медали Германии «За взаимопонимание и примирение»

На полпути до Берлина стали зачитывать приказы: за мародерство, за изнасилование — трибунал. Начали расстреливать, разжаловать, снимали ордена, даже Золотые Звезды. Но все равно за всеми не уследишь.

При всей жестокости на войне наша армия была гуманная. Был случай, когда три немца на высоте сдерживали наступление мотострелков, они в окопе сидели. Нам приказали их уничтожить. Мы обошли их и окружили, и они подняли руки, по-хорошему их надо было пострелять, как иной раз в горячке боя бывало, но мы не стали, хотя у них оружия в окопе было полно, и наших атакующих они положили. Здоровый рыжий немец заплакал, сказал, что у него четверо детей, и мы не тронули — отвели и сдали в штаб батальона. К концу войны они пачками сдавались, им только показывали, куда идти.

Потом еще приезжали группы немцев. Один раз решили их пригласить на ужин к себе домой, к 15 нашим ветеранам на квартиры пришли 34 немца. Они не ожидали — накрытые столы, выпивка, начали выворачивать карманы, хотели подарить хоть какой-то сувенир. Потом говорили нам: «Никто, кроме русских, так нас не принимал, дома не поверят, что мы с бывшими противниками вот так вот посидели». С одним немцем сидим выпиваем, он рассказывает: «Я воевал на Днепре и за Киев» — «Я тоже» — «На бомбардировщике» — «Вот ты, паразит, как я от вас натерпелся!»

Кстати, немцам никогда не рассказывал, что взрывал берлинское метро, а то обидятся еще.

Я с сотней немцев разговаривал, и ни один не признался, что служил в СС.

Говорят же, что все злодейства творили эсэсовцы, но на оккупированной территории Сталинградской области находилось более 30 концлагерей, и для военнопленных, и для мирных, а в Сталинградской битве никакие эсэсовцы участия не принимали.

В Совете ветеранов мы принимали очень много делегаций из разных стран мира. За работу по примирению немцы меня наградили золотой медалью Германии «За примирение и понимание». Я ездил в Берлин, там мне вручали.

Интервью и лит. обработка: А. Чунихин

Шоп Соломон Гершевич

Соломон Гершевич Шоп, 2000-е годы

Родился 15/6/1921 в Румынии. Мой отец перед Первой мировой войной оказался в Париже, и в 1914 году, с началом войны, вступил волонтером во французскую армию, был ранен под Верденом. Затем вступил в Иностранный легион и прошел с ним почти всю Африку, после чего, в 1916 году, ему удалось пробраться в Россию, где при сходе с парохода в порту он был немедленно мобилизован в русскую армию. Отец рассказывал, как в дни Февральской революции на службе его окружила толпа солдат, уже успевших расправиться со своими офицерами. Солдаты сказали отцу: «Мы тебя знаем. Ты хороший парень», отобрали револьвер, саблю, сорвали погоны, кресты и медали, отобрали документы, и все это бросили в канализационный люк, и добавили: «А теперь иди на все четыре стороны…» Отец пошел на Красную площадь, где шел митинг и выступал Троцкий. Несмотря на все красноречие последнего, отец решил в большевики не записываться, а разыскал отделение партии «Бунд» и попросил выправить ему документы,