Кто убил Влада Листьева? - Юрий Скуратов

На место «вечного ИО» пришел новый исполняющий обязанности генерального прокурора Олег Иванович Гайданов.

Гайданов был уверен, что его утвердят в новой должности, поспешил переехать в заветный кабинет из своего кабинета, кстати, не самого плохого, и по-хозяйски расположился в нем. За короткое время Гайданов провел шесть заседаний коллегии Генеральной прокуратуры — такого не было ни при одном генпрокуроре — и очень активно интересовался тем, как идет расследование дела об убийстве Влада. Он понимал, что это первое и, может быть, единственное, что может интересовать президента в деятельности Генеральной прокуратуры. По меньшей мере на тот день…

Стремясь сблизиться с прессой, Гайданов сделал роковое заявление: в одном из своих интервью он сказал, что исполнители убийства Влада известны, они находятся сейчас за границей. Даже дал понять — в Израиле.

Перестарался Олег Иванович, спугнул преступников.

Произошло это десятого августа 1995 года…

Следствию уже были хорошо известны братья Андрей Киногов и Геннадий Моисеев. Оба входили в группировку Хозяина и одно время подчинялись Кошаку как руководителю бригады. Фамилии у них были разные, хотя братья очень похожи друг на друга, словно их отлили по одной форме, по одному штампу. Мужик они были боевые. Моисеев в армии служил десантником, прошел Афганистан, хорошо знал, что такое армейский пот, как он горек, чем пахнет.

Иногда по его лицу пробегала судорога, зубы сжимались сами по себе: Афганистан доставал его и сейчас много лет спустя. Глаза делались влажными: он вспоминал ребят, которые ходили с ним в рейды по Гиндукушским хребтам и которых не стало, братство, до сих пор вызывающее благодарное щемление в висках, — они там были один за всех и все за одного, не то что здесь, в этом мутном опрокинутом мире российской действительности, где каждый сам по себе и каждый сам, в одиночку, спасается. Моисеев крутил головой и тянулся в карман за платком.

Вместе с тем он был боевиком отменным, исполнительным, тренированным. Он вообще мог быть незаменимым, если бы не эти его афганские «воспоминания», вызывающие неожиданные слезы не глазах.

А как Афганистан может не вызвать слезы, если позади осталось такое… Однажды к ним в роту прибежал «бачонок» — черномазый, белозубый, очень смышленый пацаненок — пуштун, который знал по нескольку десятков слов в каждом языке — русском, чешском, болгарском и даже французском — в общем, языке тех людей, с которыми ему приходилось общаться.

— Там ваш лежит, ал-ла-ла-ла. — «Бачонок» поболтал около рта грязной ладошкой. — Около дукана косого Абдуллы.

Дукан косого Абдуллы — это опасное место, где без автомата и пары гранат, демонстративно засунутых за пояс, появляться просто нельзя — ухлопают. Командир группы, младший лейтенант из «раскассированных», с которого за какой-то проступок, о чем он не говорил, должны были снять офицерские погоны и понизить в звании до сержанта, но все-таки оставили на погонах по одной офицерской звездочке и отправили в Афганистан, мигом все понял, вскочил, подхватывая под ремень лежавший рядом автомат.

— Где этот дукан? Как его?..

— Косого Абдуллы…

«Бачонка» уже не было — растворился в желтых хвостах пыли, которую ветер принес с ближайшего безжизненного хребта. Младший лейтенант не выдержал, плюнул ему вслед. Следом за командиром повскакивали со своих мест десантники, также похватали автоматы.

— Вперед! — скомандовал младший лейтенант. — К дукану косого Абдуллы!

Бегом, легко топоча кроссовками — все десантники в Афганистане ходили в кроссовках, тяжелую армейскую обувь, сапоги кирзачи не признавали, слишком они грузны и «неманевренны» были, — вынеслись на Грязный базар, где располагалась палатка косого Абдуллы — дукан. Взяли дукан в кольцо.

Дукан был закрыт — его дверь украшали два ржавых тяжелых замка. Около дукана стоял окровавленный мешок, сверху он уже подсох, сделался заскорузлым, жестким, как фанера, а внизу продолжал оплывать свежей кровью.

Командир, на что уж опытнейший человек, всякое перенес в Афганистане, увидев мешок, охнул:

— Это наш!

Он сразу понял, что в мешке находился человек. Свой брат, солдат Советской Армии. Горловина мешка была перетянута медной проволокой.

Выставив перед собой ствол автомата, младший лейтенант глянул в одну сторону, потом в другую, ничего подозрительного не заметил и поспешно содрал проволоку. Отшатнулся.

В мешке находился человек. Вернее, то, что осталось от человека. И это «то» еще дышало — в замученном, изувеченном, окровавленном, ободранном теле билось сердце. Штаны солдата, обычные форменные брюки от «песчанки», были насквозь пропитаны кровью.

С солдата, находившегося в мешке, была содрана кожа. С живого. Душманы надрезали ему тело по талии, а затем стянули кожу через голову, на черепе завязали ее, как и мешок, узлом, поверху перетянули медной проволокой.

— Эх, парень! — Младший лейтенант замычал подбито. Раскрутил медный провод, вновь проговорил горько, с болью, будто его ранили: — Эх, парень!

В следующий миг младший лейтенант дернулся, будто от удара электрическим током, вскинул автомат и послал вдоль дуканов длинную очередь.

В окровавленном, слипшемся месиве что-то зашевелилось, образовалась дыра и солдаты увидели зубы. Белые чистые — странное дело, они не были испачканы кровью. Сквозь зубы наружу прорвался легкий вздох, измученный человек прощался с этим миром, что-то пытался сказать, но слов разобрать было нельзя, слышалось невнятное шипение, шевеление воздуха в воздухе, и все. Больше ничего.

Лицо младшего лейтенанта страдальчески передернулось.

— Говори погромче, кореш, — попросил он. — Если, конечно, можешь.

Сквозь чистые зубы вновь протянулся легкий, едва слышный вздох, один ряд зубов шевельнулся, сполз в сторону и застыл.

Солдат умер у них на руках.

— Ы-ы-ы, — горестно взвыл младший лейтенант и вновь послал автоматную очередь вдоль закрытых дуканов.

Подобные картины остаются в памяти на всю жизнь. На всю оставшуюся жизнь засели они и в памяти Геннадия Моисеева.

Брат его, Андрей Киногов, наблюдая за ним со стороны, говорил:

— Тебя там, в Афганистане, по-моему, основательно отморозили. Бывает, у человека отморожена рука или нога, а тебя отморозили всего, целиком.

Моисеев в ответ лишь опускал голову, глаза его делались влажными.

В нем сочетались два качества — высокий профессионализм бойца и некая, многим непонятная душевная квелость. Она наваливалась на него будто болезнь, приступами — этакий афганский след, синдром, который вылечить невозможно и который, как считал Киногов, здорово мешал брату.

В ответ Моисеев лишь обреченно разводил руки в стороны:

— Это выше моих сил.

Об этой слабости Моисеева знал и Кошак, знали и выше. Однажды об этом доложили Хозяину. Тот подумал немного и произнес: