Партизаны не сдаются! Жизнь и смерть за линией фронта - Владимир Ильин

На другой день нашего пребывания в карцере на допрос вызвали сначала Федора, а потом и меня. За столом в бывшем кабинете директора школы сидел тучный немецкий офицер и переводчик. Перед допросом я тщательно продумал, что буду отвечать на вопросы немцев. О том, что я служил в Красной Армии и тем более что был парашютистом, мне нельзя было говорить. «А как же мне объяснить, почему я ехал на поезде в Красный Сулин и почему ранен дважды в ногу?» — думал я и придумал такую вполне правдоподобную историю, которую и изложил на допросе. Офицер, сидящий за столом директора школы, сразу же задал мне вопрос:

— Ду бист официер?

— Найн, — ответил я. — Я не служил в армии и на фронте не был.

— Варум? — спросил офицер.

— Дело в том, что меня в Красную Армию не брали, так как у меня есть ближайший родственник, живущий за границей. А таких лиц, как я, имеющих родственные связи с иностранными подданными, в армию служить не брали.

— Кто же твой родственник? — спросил офицер через переводчика.

— Это мой дядя, брат моей матери, французский подданный, Потапов Василий Иванович, который проживает в городе По, на юге Франции, недалеко от испанской границы.

— А почему вы оказались здесь, в Красном Сулине, и почему вы ранены, если не были на фронте? — при этом вопросе офицер показал на мою раненую ногу.

Ему был хорошо виден бинт, торчащий из-под брюк, так как нога была обута в галошу. Да и заходил я в этот кабинет, сильно прихрамывая на раненую ногу.

— Хоть я на фронт и не попал, но был мобилизован, как и многие другие, на трудовой фронт, на уборку урожая в Краснодарском крае, а потом рыл окопы и противотанковые рвы в Гулькевичском районе. Во время этой работы на нас налетели ваши самолеты, и я был дважды ранен в ногу осколками разорвавшейся бомбы. Лечился в организованном германским командованием временном госпитале в станице Отрадокубанская. 13 сентября этого года я выбыл из госпиталя и шел на родину к своим родителям. Полиция города Красный Сулин отобрала у меня удостоверение, выданное местной управой, на право моего передвижения к родителям.

— Все вы врете! — гаркнул мне в лицо этот офицер.

Но я не сдался и возразил ему:

— Но как же так! У меня был такой документ, и я действительно лечился в этом госпитале. Вы же можете это проверить.

Мои ответы были настолько правдоподобными и четкими, что немцам ничего не оставалось делать, как только поверить мне.

Продержав еще двое суток в карцере, нас с Федором выпустили из него в общий «загон» для всех военнопленных этого лагеря. Выйдя из карцера, мы увидели жуткую картину. Сотни раненых солдат лежали на голой земле около здания школы. Это были пленные из-под Сталинграда. Все помещение школы также было забито ранеными. Они стонали, просили пить, но никто им не оказывал помощи. Они были отгорожены колючей проволокой от всех остальных военнопленных.

Мы с Федором все время старались держаться вместе в этой огромной массе пленных. Присматриваясь к порядкам в лагере, а также знакомясь со многими товарищами, мы узнали, что для получения «баланды» надо иметь какую-нибудь посуду, иначе ее не дадут. Кроме того, при получении этой пищи нужно как можно скорее отходить от повара, иначе дежуривший полицай обязательно тебя огреет плеткой и постарается выбить из рук твой котелок.

Получив такую очень важную для нас информацию, мы с Федором стали искать на территории лагеря хоть какую-нибудь посуду. Недалеко была свалка металлолома. Он, видимо, еще школьниками был собран. Там мы нашли старые консервные банки, ржавые и грязные от времени, но делать было нечего, и мы их приспособили для «баланды». Примерно часа в три дня нам стали раздавать ее, сваренную из неочищенного от шелухи проса и нескольких кусочков брюквы. Дали также по маленькому кусочку черного, как уголь, хлеба весом не более 50 грамм, испеченного из сгоревшей в элеваторах пшеницы. Это был наш суточный рацион.

От проса, которое почти не переваривалось в желудке, у многих пленных возникали страшные запоры. Мы были очевидцами, как в наспех сделанной прямо во дворе школы уборной сидели на корточках пленные и ковырялись в заднем проходе.

Гитлеровским комендантом лагеря делалось все возможное, чтобы как можно больше умирало пленных в этом лагере. Каждую ночь от ран, голода и болезней умирало несколько десятков человек. Рядом с лагерем был выкопан большой ров, в котором мы каждое утро хоронили своих товарищей. В этой братской могиле лежали уже сотни замученных в лагере военнопленных наших советских людей.

К вечеру похолодало, и нужно было где-то укрыться на ночлег. Спать прямо под открытым небом, на голой земле, было нельзя, потому что можно легко простудиться и заболеть. Один из военнопленных нам посоветовал пролезть через разбитое окно в школьный подвал и ночевать там. Мы пробрались к этому окну и залезли в абсолютно темный подвал. Под ногами у нас зашуршала солома. Там уже находилось несколько наших товарищей. Ощупью мы нашли свободное место и все трое легли на эту солому. Тут же я забылся тревожным сном, но среди ночи почувствовал, что кто-то ползает по лицу и рукам. Я проснулся и прислушался: солома под моей головой просто шуршала от насекомых. Больше я не мог выдержать и с отвращением выбрался из подвала на улицу. Уже стало светать. В слабом утреннем свете я обнаружил, что по мне ползают вши. С еще большим отвращением я сбросил с себя одежду и стал уничтожать эту гадость, но все было напрасно. От этих насекомых полностью избавиться уже невозможно.

Утро было солнечным и теплым. Трое военнопленных решили бежать из лагеря, так как не могли ждать мучительной смерти. Они нашли где-то длинную палку и, на виду у немецкой охраны, приподнимая от земли этой палкой колючую проволоку, проползли под ней. Все это хладнокровно наблюдал со своей вышки фашистский солдат. Мы, затаив дыхание, следили за этими смельчаками и уже думали, что им удастся побег. Но, как только они стали подниматься с земли, чтобы пробежать несколько метров до росшего почти рядом с оградой кустарника, как тут же фашистский солдат нажал на спусковой крючок пулемета и выпустил по ним очередь, расстреляв всех троих прямо у ограды. Так трагически закончилась эта попытка побега из лагеря.

— Да, — со вздохом огорчения сказал я Федору, — так из лагеря не убежишь. Надо пробовать как-то по-другому.

Запасы наших сухарей кончились, и мы стали сильно голодать. Я все время строил планы побега. Но как это сделать?

Каждое утро немецкая охрана всех пленных в лагере выстраивала и отбирала добровольцев на работу по расчистке шахт от завалов, которые остались после взрыва надшахтных построек. Всем работающим на шахтах немцы выдавали паек, чуть больший, чем остальным.

Однажды, совсем отчаявшись от голода, я решил сходить на эту работу, да одновременно и разведать, нельзя ли как-нибудь убежать от охраны, когда нас поведут на работу или обратно.

Под усиленным конвоем немецких солдат нас повели небольшой колонной в сторону разрушенных шахт. Немцы все время подгоняли нас окриками: «Рус! Шнелль! Шнелль!» Шахтные постройки были разрушены до основания и представляли груды развалин, которые нам нужно было расчищать вручную. Я оглядел все вокруг. На вершине террикона стоял немецкий солдат с пулеметом, направленным в нашу сторону. Ему было все хорошо видно. Кругом была степь, ни одного деревца, ни одного строения поблизости. «Бежать отсюда совершенно невозможно», — подумал я.