Потерянные сокровища - Кирсти Мэннинг

Для своего швейцарского клиента Кейт отслеживала путь средневекового кольца в виде черепа — мементо мори — с гравировкой античного изречения NOSCE TE IPSUM. (ПОЗНАЙ СЕБЯ.) Кольцо это было изображено на портрете знатного английского джентльмена, датированном 1567 годом, затем продано еврейскому коллекционеру в Голландию. Какие-либо документальные свидетельства о его дальнейших владельцах неожиданно обрывались на 1940-м году. Ее клиента смутило предположение, что это кольцо он приобрел у дилера, которому оно досталось от нациста. В своем отчете Кейт собиралась рекомендовать своему клиенту инициировать процесс репатриации. По ее мнению, и, скорее всего, в соответствии с международным правом, это кольцо принадлежало семье еврейского коллекционера, который оставался последним известным законным владельцем.

Словно прочитав мысли Кейт, Белла спросила:

— Так, а кто законный владелец этой золотой пуговицы? Откуда она взялась?

— Честно? Я не знаю. Возможно, концы ведут к чипсайдской находке. Но в елизаветинские времена в Лондоне костюмы с такими пуговицами носили сотни богатых купцов и их жены. Нет никаких доказательств.

Почувствовав некое замешательство Кейт, Белла снова открыла папку, откуда до этого извлекла фамильное древо, а теперь достала фотографию в цвете сепия, на которой была запечатлена изможденная женщина, прислонившаяся к деревянной прялке. На ней была толстая шерстяная юбка, фартук и стоптанные ботинки.

— Это Клементина Мёрфи. Наша ирландская прапрабабушка.

— Она выглядит как тяжелобольная старуха. Это было форменное преступление: обрекать женщин на такой тяжелый труд.

Лицо Беллы помрачнело, когда она сказала:

— На этой фотографии Клементине всего сорок.

Кейт как будто ударили под дых. Она всматривалась в лицо на фотографии и невольно прошептала:

— Всего на пять лет старше меня.

— Упаси бог родиться бедняком в Эдвардианскую эпоху, если вот так выглядит процветающая экономика и бесплатное образование, о которых твердили по всей стране под гимн «Правь, Британия». Я даже представить себе не могу, каково это, беспомощно наблюдать, как умирают твои дети.

Произнеся это, Белла осеклась, лицо ее покраснело, и она закрыла его обеими руками. Лишь спустя несколько мгновений она осмелилась опустить руки и посмотреть прямо в глаза Кейт.

От этого взгляда Кейт стало дурно. Она подхватила локон, свисающий ей на брови, и принялась старательно заправлять его за ухо. Она знала, что сейчас начнется, и лихорадочно подыскивала способ сменить тему. Все что угодно, лишь бы предотвратить предстоящее объяснение.

Но было уже поздно.

— Извини, господи, мне так жаль, — пролепетала Белла дрожащим голосом и положила руку на руку Кейт, держащую пуговицу-кулон. — Нет ничего ужаснее, чем потерять ребенка.

Все горе и вся вина, которые Кейт старалась захоронить в течение трех лет, вдруг вновь вскрылись и обострились. Она вспомнила крошечное бледное личико своего младенца, выглядывающее из пеленок, головку, увенчанную островком густых темных локонов — таких же, как и у нее, как и у Эсси. Вновь ощутила божественный запах новорожденного. Пурпурные губы. И глаза, которые никогда не открылись.

Вся левая сторона ее тела заныла. На этой стороне она пролежала тогда на больничной койке всю ночь, обняв своего младенца и прижимая его к себе, будто пыталась вдохнуть в него хоть немного жизни.

Джонатан просидел ночь на стуле в углу палаты, зажав голову между колен, лишенный дара речи. Все годы его изучения медицины теперь давили на него ледяной глыбой вины. Кейт понимала, что ей следовало бы поговорить с ним, попытаться утешить, объяснить, что он не виноват. Показать, как он дорог ей. Но что она могла сделать? Все слова испарились.

Акушерка все видела и все поняла. Она ничего не говорила, просто час за часом сидела рядом с Кейт, положив руку ей на плечо, сдерживая ее рыдания, пока у Кейт не иссякли слезы. Этот простой жест помог Кейт сохранить связь с этим миром в самую мрачную ночь ее жизни.

В конце концов Кейт заставила себя поднять голову, подставив лицо последним лучам заходящего солнца, смогла вдохнуть и выдохнуть пьянящий аромат летнего воздуха и только тогда открыла глаза, сморгнув слезы с ресниц.

Этот прием она выработала за последние три года. Утереть слезы, загнать печали обратно в бутылку и наглухо запечатать пробку. Порой горе обрушивалось на нее с сокрушительной силой в самый непредвиденный момент. Сродни тому, как получить оглушающий удар по голове во время беспечной прогулки по улицам. Порой это походило на ласковый отлив прибоя, увлекающий тебя на дно океана. Ее врачи твердили, что со временем горе притупится. Настаивали, чтобы она продолжала идти по жизни своей дорогой. И не винить себя.

Но как куда-то идти, когда столько потеряно?

Как быть матерью без ребенка?

Кейт вдруг подумала об Эсси. Возможно, она не распространялась о своей жизни в Лондоне, потому что получила там душевную травму. Так зачем разговорами бередить старую рану и распалять утихшую боль? Достаточно просто проживать день за днем.

Кейт сглотнула, кашлянула, прочистив горло, но по-прежнему не смогла ничего сказать. Она думала о своем дневнике, спрятанном на дне ее сумки. Она всегда носила его с собой, но практически никогда не открывала. Он не был нужен ей. Та беззаботная личность, купившая себе дневник, чтобы вести записи о своей беременности, превратилась в призрак. Как и черно-белые снимки УЗИ, которые она вложила в дневник на память.

— Все хорошо, — осмелилась произнести Белла, ее теплая ладонь все еще лежала на руке Кейт.

Глядя на руку сестры, Кейт вспомнила, как Джонатан вот так же сжимал ее руку, пытаясь утешить, когда уже не осталось слов, лишь слезы и тишина. Было еще одно рукопожатие, последнее, когда он пришел вернуть ключи от дома на Луисбург-сквер, уезжая в Новую Зеландию. Их брак лежал в руинах, не подлежащий восстановлению.

Кейт встретилась взглядом с Беллой и смогла слабо улыбнуться.

— Мне так жаль, что ты потеряла Ноя.

Да, это так. Их Ной. Их дорогой мальчик.

* * *

Подошел официант и пригласил в зал, где для них освободился стол. Как только они сделали заказ, Белла поинтересовалась:

— Ты давно разговаривала с Молли?

— Мы переписывались.

— Она беспокоится. Думает, что ты избегаешь ее.

— Что? Да это нелепость! Просто я часто в разъездах… у меня проект за проектом.

— Это-то ее и беспокоит. И меня, если честно. Естественно, никто из нас не застрахован от превращения в трудоголика, — Белла сделала глоток вина. — Но ты трудишься в поте лица, потому что тебе это нравится? Или потому что не можешь оставаться долго на одном месте? Да, бывают случаи, когда присутствуют оба мотива. Но, насколько я могу судить, ты пустилась в разъезды, как только ушел Джонатан.