Братство обреченных - Владислав Куликов

— Тогда зачем же ты своих отпечатков в квартире наоставлял? Облапал там все шкафы.

— Так я смотрел: вдруг брюлики или рыжье осталось. Я всю квартиру обошел. Пропустишь что — другие утащат, а на тебя свалят.

— А в милиции почему признался?

— Били.

«Вот в это верю», — мелькнуло в голове у Ветрова.

«Надеюсь, я этому писаке вправил чуточку мозги», — подумал Трегубец, когда они выходили из мастерской.

— Ну как? — спросил подполковник на улице.

— Очень интересно, — искренне ответил Андрей.

— Теперь вы видите, что не все так просто. Или им тоже верите?

— Но у Куравлева, по-моему, несколько иной случай…

«Опять двадцать пять, — расстроенно подумал офицер. — Ты, гондон, еще этих жуликов вылижи. А они потом встретят тебя у подъезда и всадят нож».

— Я сегодня утром навел справки и узнал телефон следователя, который вел дело Куравлева, — произнес Трегубец, когда они вышли с территории зоны. — Его фамилия Фиников. Вы хотите с ним встретиться?

— Обязательно! — бойко ответил Ветров.

Этот ответ пришелся по вкусу подполковнику. Он ни секунды не сомневался, что Куравлев виновен, и надеялся, что следователь объяснит журналисту все как следует. От мысли, что надежда на объективную статью еще не потеряна, Трегубец вновь немного повеселел. Телефон бывшего следователя накануне нашел ему куратор из ФСБ.

— Он теперь прокурор района, — сообщил Трегубец.

— Хорошо, — ответил Андрей. Он всегда говорил «хорошо», когда не знал, что сказать. А что-то сказать было надо.

— Да, неплохо, — изрек офицер.

«Вот и поговорили», — с иронией подумал Ветров. Внезапно он вспомнил, что забыл попросить главное.

— У меня есть маленькая просьба, — произнес Андрей, автоматически подбирая шаг, чтобы идти в ногу с офицером. — Можно у вас отксерачить приговор Куравлева?

— Что сделать, простите, не понял?

— Отксерокопировать. Это по привычке вырвалось: мы всегда так говорим в редакции. Ксероксы же у вас есть?

— Есть.

«Послать его? — стал мысленно рассуждать Трегубец. — Только он, судя по всему, липучий парень: не отстанет». Ему не хотелось выполнять просьбу: мало ли что.

— Это запрещено, — попытался отделаться от просьбы офицер.

— Почему? — невинным тоном спросил Андрей, еле заметно подстраиваясь под движения офицера. Он где-то читал, это помогало настроиться на волну человека.

— Дело секретное, — настаивал подполковник.

— А я никому не расскажу! — Андрей улыбнулся. — Да и с приговора гриф вроде бы снят.

— Не снят.

— Но в ГУИНе мне обещали, что позволят снять копию. Вы хотите сказать, что меня обманули? — Ветров говорил мягким и добродушным тоном. — Тогда я готов произнести волшебную фразу: размеры моей благодарности будут безграничны, в разумных пределах.

— Это в кино каком-то было. — Трегубец улыбнулся.

— Да. Что-то про Новый год. А ксерокс у вас в каком кабинете стоит? Пойти, предупредить их, что вы разрешили?

Андрей спросил таким гоном, будто все уже решено и никаких сомнений нет. Трегубец так и не заметил, как это Ветров его разоружил (морально, естественно). Но ему вдруг расхотелось спорить: он только махнул рукой и сказал:

— Вместе сходим.

В канцелярии, где стоял ксерокс, подполковник громко сказал женщине в капитанской форме:

— Откатайте журналисту приговор Куравлева.

— Хорошо, — ответила капитан и поправила завиток у виска.

Ветров, которому много раз говорили о силе его взгляда, отвел глаза. Дабы не смущать женщину. (При этом он успел заметить, что у нее зеленые глаза и белоснежная шея с тонкими прожилочками.)

Взор журналиста упал на картину, висевшую на стене. Вернее, это был триптих.

— Понравилось? — Подполковник заметил, куда был направлен взгляд Андрея. — «Люди и звери» называется. Кстати, Куравлев нарисовал.

— Да-а? — Ветров удивился.

— Он разве не писал вам, что хорошо рисует?

— Нет.

— Зря. Картины у него действительно замечательные. Даже и не скажешь, что убийца рисовал.

На левом полотне старушка кормила голубя. Согнутая, с крючковатым носом, она сама напоминала голубя. У птички было перебито крыло. А старушка сыпала крошки из морщинистых пальцев. У ее нижнего века лежала крупная, похожая на хрустальный шарик слеза.

Справа гордо вышагивала (язык не поворачивался сказать: изображена, нарисована) женщина. Толстые ноги в полусапожках ступали по брусчатке. Рядом шла кошка, точь-в-точь — близняшка женщины. Все в них было одинаково: вальяжная осанка, надменный вид, презрительный (и чуточку с ленцой) взгляд. Сходство довершала пушистая шубка женщины.

В центре мальчишка-арестант прятал под телогрейкой крысенка. Вокруг скалили зубы конвоиры. Свирепые псы рвались с поводков. Мальчишка затравленно озирался, прижимал к груди крысенка. На асфальте таяли сугробы. С зеленой вышки часового свисали сосульки. А низкое небо, перетянутое колючей проволокой, давило на мальчика-крысенка всей своей неземной тяжестью.

— У нас вообще-то не принято вешать в кабинетах работы осужденных, — словно оправдываясь, заметил Трегубец. — Тем более что он сотрудников здесь изобразил не очень хорошо.

— Почему?

— Ну разве мы такие?

От каждого полотна, казалось, исходил свет. Только в левой части свечение было серым. В правой — голубым. А в центральной — зеленым.

— Конечно, сотрудники получились слишком лютыми. Действительно, словно псы, — задумчиво сказал подполковник. — Здесь он переборщил. Вышло даже несколько карикатурно. Но идея — замечательная. Вот наши женщины и не удержались, повесили. Хотя вообще-то надо снять…

— Алекса-андр Николаевич… — протяжно воскликнула капитан.

В ее голосе перемешались испуг, мольба, женское кокетство. Все это вместе получилось так трогательно, что могло бы растопить любое мужское сердце.

— Ладно, ладно. — Трегубец улыбнулся и бессильно махнул рукой.

Андрей Ветров всегда был холоден к живописи. Он искренне не понимал, отчего люди готовы выкладывать большие деньги за некоторые полотна. Однажды Андрей в дружеском разговоре спросил об этом у коллеги, который был несколько старше его и собирал картины.

Тот спокойно объяснил:

— Если ты спрашиваешь, значит, у тебя закрыт этот канал. Ты еще не видел картину, которая бы захватила тебя, потрясла. Не переживай: все люди разные. Кто-то чувствует (и потому любит) музыку, кто-то — стихи. Кто-то вообще ничего не чувствует. Искусство — способ взлететь к небу, даже если это искусство повара.