Братство обреченных - Владислав Куликов

Мастер выглядел, как типичный учитель труда. Сухощавый, подтянутый. За ухо заложен карандаш. Взгляд по-отечески добрый. Но чувствовалось — если надо, этот отец и ремня всыплет. На старика он не тянул. Так, мужчина в возрасте…

— Я сюда в шестидесятые пришел. — Взгляд Кузьмича задумчиво ушел вдаль. — Надо было производство поднимать… — Мастер вздохнул, углубляясь в вспоминания.

«Начинается», — с досадой подумал Ветров. Он опасался, что если сейчас начнется поток откровений про «былое и думы», то можно завязнуть надолго.

— Да-а… Мы здесь с нуля начинали, — мастер покачал головой.

«Слышь, подполковник, ну зачем ты сказал, что я журналист? — расстроился Андрей. — Ты смерти моей хочешь? Это же на два часа как минимум!»

— А за людьми я в Ленинград поехал, вы были в Ленинграде, молодой человек?

— Да, — сухо ответил Андрей. Он поймал взгляд арестанта, стоявшего у верстака. Раскосые глаза смотрели жестко и внимательно. Казалось, они, как рентген, просвечивали Ветрова насквозь.

— Хороший город, — продолжал Кузьмич. — Я в Крестах отбор проводил. Легко было. Ленинград — город мастеровой. У многих руки — золотые. И сидели в основном за бытовуху: тещу топором по пьяни зарубил, жену с любовником порезал. То есть сроки большие получали: по десять-пятнадцать лет. Поэтому укомплектовали мы завод сразу и надолго. Не было такой текучки, как сейчас.

— Эк… — Ветров чуть не вздрогнул от неожиданности. — А сейчас что, текучка?

— Да разве это работники? — Мастер поморщился. — Получат пять лет за кражу, из них два до суда отсидят. Ну придет… Пока его чему-то научишь, только он заготовки портить перестанет, хлоп: ему уже освобождаться. По условно-досрочному, или просто срок выйдет. Это раньше люди приходили, и у них руки на месте росли. Сейчас никто не хочет работать. Ни на воле, ни здесь. Мне-то отсюда хорошо видно.

Кузьмич вздохнул.

— Ты зря жалуешься, Кузьмич. — Трегубец усмехнулся. — Вон Финтифлюшкин — и руки откуда надо растут, и осужден на восемь лет.

Арестант, стоявший рядом с мастером, разобиженно заморгал.

— Как же так, гражданин подполковник? Вы мне УДО обещали.

— Рано тебе еще об УДО говорить. Вот подойдет срок, тогда поговорим.

Глядя на этого арестанта, Ветров едва сдерживался, чтобы не улыбнуться. Уж очень смешной была внешность Финтифлюшкина (которая, надо сказать, весьма соответствовала фамилии). Большие, темные глаза делали его похожим на удивленного теленка. Маленькие пухлые губы по-детски отвисали. Да и во всем облике было нечто детское и трогательное.

— Расскажи лучше, за что тебя посадили? — властным тоном спросил подполковник.

— Да ни за что, гражданин начальник! — воскликнул Финтифлюшкин. — Вы же знаете.

— Вот и расскажи корреспонденту.

— По беспределу осудили. — Арестант умоляюще посмотрел на Ветрова. — Никогда не забуду прокурора. Это он дело сшил. В суде никто и разбираться не стал. Привезли, в клетку посадили. Судья что-то пробубнила. Глядь, а мне уже восемь лет отмерили.

Его голос звучал искренне. С болью.

— А все-таки за что же вас взяли? — поинтересовался Ветров.

— Ни за что, я же сказал. Случайно попал. — Казалось, что на глаза Финтифлюшкина навернутся слезы. — Мы с другом пили возле павильона. Я через дорогу перебежал: сигареты купить. Только отошел, вижу: какой-то тип подбегает к моему другу и ножом его бьет. Прямо в грудь. Я заорал — и назад. Надо было, конечно, в погоню броситься. Но я за друга испугался. Думал, можно еще спасти. Подбегаю к нему, вытаскиваю из тела нож, и тут меня повязали. Ментам лень было гнаться за настоящим убийцей. А я только рану хотел перевязать. Он же мой друг. Умер в больнице. Мне и проститься не дали с ним по-человечески. Говорили: ты убийца. Вот и сижу за чужую вину.

— А почему свидетели наоборот говорят? — со снисходительной насмешкой бросил Трегубец. — Я же читал твое дело. Продавщица ларька на тебя показала.

— Она любовница начальника милиции. Я это потом узнал, уже когда касатку ждал.

Ветров знал, что касаткой называли решение кассационной инстанции или просто кассационную жалобу.

— И нож твой был. Жена твоя его опознала.

— Да его подменили. Забрали у нас с кухни во время обыска нож. А потом предъявили, вроде как я этим убил. Настоящий же выбросили.

— Ладно, Финтифлюшкин. Работай без замечаний, может быть, раньше выйдешь. — Трегубец повернулся к другому арестанту. — Теперь ты, Пак, поведай свою грустную историю.

«Кореец? — подумал Ветров, рассматривая заключенного. — Нет, скорее метис какой-то». У Пака была белая кожа и русые волосы. Но разрез глаз выдавал присутствие восточной (точнее — дальневосточной) крови.

— За доброту свою пострадал, — хмуро сказал арестант. На миг он отвел взор, затем вновь уставился на Ветрова. Но взгляд при этом несколько изменился, словно фары переключили с дальнего света на ближний. Хотя в глазах по-прежнему была твердость.

— Насколько я помню, тебя задержал наряд вневедомственной охраны в чужой квартире с узлом, в котором лежали вещи хозяев. — Трегубец говорил тоном командира строгого, но сейчас пребывающего в хорошем настроении. — Что ж ты не посмотрел, что квартира на сигнализации?

— Я не воровать туда шел.

— А зачем же? — Подполковник улыбнулся.

— Хотел доброе дело сделать. Пацана спасти.

— Как?

— Я ночью по городу иду, вижу: в квартире на втором этаже свет горит. Как-то сразу догадался, что туда пацан какой-нибудь забрался. Поздно уже было, день рабочий. Вряд ли хозяева. Дай, думаю, проверю. Если кто-то действительно залез, отговорю. Я ведь до этого уже сидел за кражу. Хотел сказать: парень, за решетку лучше не попадать. Надо жить честно. Думал, хоть одного остановлю. Потом всю жизнь благодарить будет…

Пак говорил возбужденно. Голос звучал непритворно. Его переполняла такая убедительность и убежденность, что хотелось верить сразу и бесповоротно.

— Поднимаюсь, смотрю: дверь открыта, — продолжал он. — Но в квартире никого нет. Видимо, что-то их спугнуло.

— Кого спугнуло, хозяев? — Трегубец улыбнулся.

— Пацанов, — суровым тоном уточнил Пак. — Они убежали. А на полу лежало покрывало с вещами. Я решил отнести их в милицию.

— Зачем?

— Чтобы не украли. — Арестант укоризненно посмотрел на офицера, мол, как можно не понимать элементарного? — Много всякой швали по улицам ходит. Они как шакалы, где что плохо лежит, сразу готовы утащить. Да и пацаны есть сбитые с толку. Думают, что круто — чужое лавэ грести. Я сам был таким, до первой ходки. Здесь на зоне поумнел.

— Если бы поумнел — прошел бы мимо.

— Так я ведь пацана хотел от зоны спасти! А тут гляжу: голяк. Никого. Но оставлять нельзя. А пасти некогда: когда еще хозяева вернутся? Не ночевать же там. Да могли и не понять. Я связал узел и пошел. Тут менты накинулись.