Папа, ты сошел с ума - Уильям Сароян

— Потому, видите ли, что он считает меня великим писателем, но я уверен, что причина другая.

— Какая же?

— Мне кажется, он просто подумал и решил, что я соглашусь поработать с ним, и я действительно сказал, что соглашусь, если он даст мне тысячу долларов аванса и составит договор, столь же выгодный для меня, сколь и для него.

— Тысяча долларов — хорошие деньги.

— Для нас — да, но в мире театральном это, что называется, мелочь, семечки.

— Семечки это или зернышки, как ты думаешь, пришлет он их?

— Возможно. При нынешних обстоятельствах — возможно. Похоже, что положение у него безвыходное. Ему дозарезу нужна пьеса. Но даже если эту тысячу он пришлет, а договор составит нечестный, я отошлю чек обратно.

— Но, может быть, договор будет честный?

— Я назвал ему свои условия, но такие люди обычно не запоминают то, что им говоришь, особенно если сказанное тобой не в их интересах.

— Если он пришлет тысячу долларов и договор будет честный, то мы разбогатеем, па.

— Нет, просто у меня появится немного денег, и я смогу выполнить кое-какие маленькие обязательства, вот и все.

— Так или иначе, это лучше, чем ничего.

— Гораздо лучше. По правде говоря, я и сам взволнован этим предложением, потому что мне уже очень давно и очень сильно не хватает денег.

— Стало быть, если он присылает деньги, ты пишешь пьесу, не так ли?

— Так.

— Напиши ее про нас с тобой, па.

— Ладно. Но весь вопрос в том, пришлет ли он честный договор.

— Раз уж он звонил из такой дали, то, конечно, пришлет.

— Кто его знает. Сейчас я сварю себе целый кофейник кофе и начну думать — на случай, если он действительно пришлет.

Итак, мой отец начал варить себе кофе, а я начал думать о пьесе.

— Во-первых, па, что значит «пьеса»?

— Много чего. Но одно значение есть в ней всегда: пьеса — это люди, переживающие волнения.

— Неужели они непременно должны быть в волнении?

— Да, непременно. Это условие и форма их существования. Люди всегда в волнениях и заботах, где бы они ни были — в пьесе или дома.

— Но мы сейчас не переживаем никакого волнения.

— Мы сейчас не переживаем никакого особого волнения, беспокойства. Никакого узкого, маленького, сиюминутного волнения, и все-таки мы сейчас в волнении — великом, классическом.

— Что это за волнение?

— Волнение жизни, но я вовсе не спешу от него избавиться.

— Я тоже.

Зашумел кофе. Отец подождал, пока поднимется пенка, снял кофейник с огня и налил себе чашку. И с чашкой в руках принялся ходить из угла в угол, отхлебывая по глотку и отвечая на новые мои вопросы.

— Зачем существуют пьесы, па?

— А затем, что каждому человеку очень и очень хочется знать, какие волнения переживает другой. И вот, чтобы выяснить это, сотни людей собираются вместе и сидят целый вечер бок о бок в театре. Люди, чем-то взволнованные и озабоченные, передвигаются по сцене, на ярком свету, а зрители сидят в темноте, и каждый из них словно отключается от всех прочих и, сидя в своем кресле и никого рядом не замечая, перевоплощается то в одного, то в другого, то во всех, кого видит на сцене, в пьесе. Но вообще-то, вся эта штука и гораздо проще, и гораздо сложнее, чем я сказал.

— Правда, па, что человека вечно что-то не удовлетворяет?

— Совершенная правда. Всю жизнь человека хоть что-то да не удовлетворяет — его родители, его планета, его эпоха, его страна, его правительство и так далее и, наконец, он сам и его прошлое и настоящее и даже, может быть, его дети и друзья и дети друзей, ибо человек такое животное, которому от природы присуще искать и обманываться и, обнаружив ошибку, разочаровываться. Однако не следует забывать, что даже тогда, когда он находит свою ошибку и испытывает неудовлетворенность, даже и в такие минуты он чувствует себя прекрасно и, пожалуй, не очень, но гордится собой.

— А верно, па, что люди все какие-то путаные?

— Да, все они — запутанные. И чем дальше, тем более.

— Почему так?

— Потому что они узнают о себе все больше и больше и от этого все хуже и хуже запутываются.

— И ты запутался, па?

— Я запутался настолько, что пишу поваренную книгу, рассчитывая с помощью этой книги наставить на путь истинный и себя, и тех, кто ее прочтет.

— Каким таким образом?

— Видишь ли, поваренная книга — эта книга о еде, а еда — это основа основ человеческой жизни. Я мыслю так: если мне удастся правильно решить проблему еды, то тем самым я подготовлю правильное перерешение всех прочих проблем.

— Но ведь еда — это всего только еда, не больше.

— Тут дело не так просто, как кажется. Со дня своего появления на свет человек всю жизнь должен быть обеспечен едой. И вот оказывается, что у одного еды слишком много, а у другого слишком мало. Потом оказывается, что в одной стране ее слишком много, а в другой слишком мало, в третьей же и вовсе нечего есть, и голод там разрастается и разрастается и наконец порождает проблему. Проблема эта очень скоро покидает кухню и кладовую, рот и чрево и перебирается в сферу религии, философии, права, законопорядка, цивилизации и культуры, пронизывает насквозь все, что только есть и может быть в реальной и воображаемой жизни человека.

— Ха-ха-ха! Ну и мастер же ты поговорить, па!

— Ты никогда не знал недостатка или отказа. Так вот, родись я, например, в Индии, бедняком, мне, может быть, ни разу не пришлось бы досыта наесться. И ты родился бы голодным и, может быть, за всю жизнь так никогда и не сумел бы утолить свой голод.

— Ну и что же?

— А то, что ты был бы обречен думать о еде гораздо больше, чем она того заслуживает, и от этого многое сложилось бы совсем иначе и в жизни твоей, и в характере.

— Правильно ли будет сказать, что задача писателей и их книг — обеспечить каждого едой?

— Да, что-то в этом роде. Но в несколько иных выражениях.

Я задумался о пьесе, которую собирался писать мой отец. Потом я задумался о причинах, по которым пишутся пьесы. Потом я стал снова думать о еде.

Что такое еда? Почему она представляет такую важность? Почему люди испытывают потребность в ней — трижды-четырежды в день и день за днем, год за годом? Почему они живы именно ею, а не чем-нибудь другим?

Не лучше было бы разве, если бы люди вовсе в еде не нуждались? Не лучше было бы разве, если б для жизни им вполне хватало, ну, скажем, воздуха? Если бы они становились сильнее и старше, вдыхая воздух морей и гор, или лесов, лугов, или садов, виноградников, пшеничных полей? Не лучше было бы разве для человека — жить так?