Друг детства - Евгения Перова

– Зачем ты меня ждал! Надо было с бабушкой пообедать!

А Хомский, улыбаясь, отвечал:

– А мне без тебя не вкусно. Цукерброт не лезет в рот, пастила не хороша – без тебя, моя душа!

На осенних каникулах они съездили в Питер, зимой – на три дня в Прагу, оставляя бабушку на Татьяну Сорокину. Татьяна давно предлагала помощь, но Ляля все отказывалась, а тут вдруг согласилась, и то только ради Андрея Евгеньевича, которому очень этого хотелось: ведь Ольга никогда еще нигде не бывала! В Питере у Хомского оказалось много друзей, и по вечерам они ходили в гости: седые и лысые профессора и доценты, его ровесники, с такой завистью смотрели на Ольгу – а их жены с такой ревностью! – что Андрей приосанился, расправил плечи и помолодел, чувствуя себя минимум Суворовым, взявшим Измаил. Или кто там его взял? Кутузов? Один из профессоров так впечатлился, что даже заработал от жены шутливый подзатыльник и, пока Лялька «пудрила нос» в туалете, сказал, хлопая Хомского по плечу:

– Слушай, повезло тебе! Роскошная женщина! Просто роскошная! И как оно у вас?

– Да ничего, все нормально.

Но не удержался и добавил:

– Она довольна!

Тут же, правда, и устыдился своего петушиного хвастовства.

В гостиницу они пошли пешком по ночному Петербургу, который Хомский по старой привычке все называл Ленинградом. По дороге заглянули в маленький ресторанчик – обоим захотелось кофе. Играла негромкая музыка, и Андрей вдруг протянул ей руку – потанцуем? Они бросили куртки на стулья и медленно закружились на маленьком пятачке среди столиков.

– Если б не было тебя, – подпевал Андрей Джо Дассену, а Ольга улыбалась, – зачем я жил бы, вот вопрос? Год за годом бесцельно влача жизнь без надежд, без снов, без грёз…

– У тебя совершенно нет слуха! – сказала нежно Ольга и поцеловала его.

«Et si tu n’existais pas, j’essaierais d’inventer l’amour, comme un peintre qui voit sous ses doigts naitre les couleurs du jour et qui n’en revient pas», – пел Джо Дассен, они танцевали и целовались, а молодой бармен смотрел на них, задумавшись о чем-то своем.

Летом Андрей повез ее в город, где прошли его детство и юность и где никого из родных давно уже не осталось: родители умерли, братьев-сестер не было, а знакомых он растерял. Город сильно изменился, и Андрей ничего не узнавал: бывший рабочий пригород, где жили Хомские, стал почти центром, а метро, которое при нем только начиналось, раскинуло уже целых три линии. Их деревянного барака давным-давно и в помине не было, да и пятиэтажка, возведенная на этом месте, выглядела уже не лучше. Школа еще стояла, но в ней располагалось какое-то учреждение. Они с Ольгой пожили туристами – ходили по музеям и театрам, даже в зоопарке побывали. Просто наслаждались свободой, как школьники, сбежавшие с уроков. Ольга чувствовала себя любимой и защищенной, кокетничала напропалую и однажды сонно сказала Андрею, который еще не спал, горестно размышляя об ушедшем навсегда детстве и стрелой пролетевшей юности:

– Мне нравится…

– Что, милая?

– Нравится быть замужем за тобой…

Андрей усмехнулся – он все никак не мог до конца поверить своему счастью. И повторил про себя тютчевские строки, которые вспоминал чуть не каждый день: «О, как на склоне наших лет нежней мы любим и суеверней… Сияй, сияй, прощальный свет любви последней, зари вечерней…» Ольга вздохнула и повернулась спиной – Андрей обнял ее и легонько поцеловал в шею под косой.

– Щекотно, – пробормотала Ольга, засыпая.

«Пускай скудеет в жилах кровь, но в сердце не скудеет нежность…» – это было единственное стихотворение, которое Андрей не рисковал читать Ольге: она не любила никаких намеков на разницу в возрасте и всегда пресекала его жалкие разговоры «в пользу бедных», как она это называла. Ольга даже пару раз втихомолку поплакала от обиды, что Андрей никак не может поверить в ее искреннюю любовь, но потом поняла: он просто не привык, чтобы о нем заботились! Некому было…

Больше они никуда не ездили, потому что бабушке без них становилось хуже: она беспокоилась и пугалась. А так все было хорошо, правда, Ольга никак не могла забеременеть – рождение ребенка было их обоюдной страстной мечтой, о которой они даже не говорили друг с другом, чтобы не расстраиваться. Андрей иногда с горечью думал, что жадная Леночка забрала все, что в нем было отцовского, – все, без остатка.

Сорокин с Ольгой изредка случайно встречались, иногда говорили по телефону, и все исключительно по делу. Сашка стал надеяться, что как-нибудь все образуется, рассосется, забудется, выдохнется, иссякнет; что перегорит, наконец, этот чертов бикфордов шнур, связавший их насмерть! Какие еще шекспировские страсти, на самом-то деле: семья, дом, строящаяся дача; бизнес, который вдруг неожиданно сдвинулся с места и теперь отнимал все время; легкие увлечения на стороне – так, ничего серьезного, просто для поддержания формы! Сашка вернул, наконец, все долги тестю, купил новую машину и подумывал о другой квартире, потому что в этой становилось тесно: ему не очень нравилось спать в одной постели с Томурзиком, и он втайне мечтал об отдельной спальне.

А потом увидел Ольгу в вагоне электрички – она сидела, прислонившись к окну, с каким-то серым лицом и пустыми глазами. Сашке сначала показалось, что она на него смотрит, и он помахал рукой, но бесполезно: она смотрела, не видя, а он просто оказался на траектории ее взгляда. Выходя, она прошла мимо него, не заметив. Сорокин хотел было окликнуть, но не решился и долго смотрел ей вслед. Он заехал к матери и мимоходом спросил:

– А как там дела у Бахрушиных? Я сегодня Лялю видел, что-то она плохо выглядит…

Мать, не оборачиваясь – резала лук для супа, – сказала:

– Умер Андрей Евгеньевич.

Сашка чуть было не спросил: «Кто это?» – но опомнился. Мать покачала головой:

– Очень жалко Лялю! И Андрея! Такой человек! Редкий… замечательный…

– И что в нем такого замечательного?

– Ну как же! Интеллигентный, умный, ответственный… надежный… верный… благородный… мягкий… любящий…

Мать задумчиво перечисляла достоинства Хомского, словно низала на суровую нитку разноцветные бусины, а Сашка, насупившись, слушал. Он испытывал сложное мучительное чувство, некую, как ему казалось, смесь ревности и упрямой детской обиды: поду-умаешь, ответственный! А я что – не ответственный?! На самом деле это был стыд – даже уши загорелись. Стыд и чувство вины. Каждое материнское слово звучало упреком ему, Сашке, хотя он никак не мог понять: чего ему стыдиться? Нет, конечно, если поискать, найдется… Но виноват-то он в чем? В том, что умер Андрей Евгеньевич?! Но то же самое болезненно саднящее чувство вины он пережил, увидев в электричке Ляльку с мертвым от горя лицом. Выйдя от матери, он долго стоял в задумчивости у подъезда, пока на него не наткнулась та же Татьяна, выносившая большой синий мешок с мусором:

– О! Что это ты тут стоишь?

Он рассеянно спросил: