И печенеги терзали Россию, и половцы. Лучшие речи великого адвоката - Федор Плевако

Но бывают случаи, что, независимо от этого, один и тот же ряд фактов указывает на два вывода: конечно, при этом один – более вероятный, и другой – менее вероятный, а между тем один из них полезнее для подсудимого. Тогда защита, независимо от того, убеждена она или не убеждена в этом выводе, должна не упустить его из внимания, ибо ее главная цель – содействовать, по возможности, правильному произнесению приговора, а для этого необходимо всестороннее рассмотрение предмета.

Вот чем ограничивается право защиты и чем исчерпывается ее обязанность перед подсудимым.

Обращаясь к делу в этих пределах, я пойду немного не тем путем, как обвинение. Обвинение начинает свой путь от момента, когда возникает преступление, со времени, когда зародилась преступная идея. Затем оно рассматривает, как приготовили людей для этого и, вообще, как приступили к нему, как после этого преступники пользовались плодами этого преступления, затем – как это преступление обнаружилось, как люди потерялись, стали трусить и разбежались, как после этого пошло следствие, как во время следствия виновные давали те и другие показания, желая избегнуть той участи, которая им грозила, и достигнуть более благоприятных для себя результатов при постановке приговора.

Этот путь противоречит приему, которым успешно разрешается задача, предложенная человеку: этот путь идет от неизвестного к известному.

В самом деле, как узнать, когда возникла идея или преступный замысел по настоящему делу? Этого не разрешить, пока не узнаешь многого, что совершилось позднее.

В эту минуту, когда мы сидим в суде, может быть, в этом городе возникает ряд самых преступных замыслов, но их нам не узнать, как бы ни были бдительны чиновники, охраняющие безопасность. Когда же умысел переходит в дело, когда мысль дает движение рукам, языку, тогда становится известным задуманное, с этого момента открывается поле деятельности властям, предупреждающим и карающим, и от самой лучшей администрации мы не вправе требовать ничего более.

А если это так, то об умысле, об идее преступления мы можем заключать и догадываться, когда уже изучили внешнее проявление зла, когда познакомились с ним по известным фактам, – только тогда мы можем переходить и к неизвестному и не наделать неосновательных предположений и промахов.

В данном деле правосудие натолкнулось на преступление именно в таком же порядке. Только тогда, когда появились в обращении фальшивые серии, когда лица, в руки которых они попали, донесли об их фальшивости – только тогда правосудие и общество узнали о шайке преступников, окружавших нас, узнали затем о месте фабрикации, об участвующих лицах и получили возможность заглянуть в то отдаленное от правосудия время, когда мысль о преступлении возникла у злодеев.

Пойдем и мы исследовать это дело с момента появления серий и только тогда, когда факт преступления будет изучен, перейдем к тому, что предшествовало выпуску фальшивых денег, – к работе, приготовлению и идее, и к тому, что следовало за совершившимся злом, – сокрытию следов преступления и к манере, как держали себя лица, участвовавшие и заподозренные.

Само собой разумеется, вы согласитесь со мной, что преступление вроде настоящего не совершается бесцельно, не бывает искусством ради искусства. Вор крадет не потому, чтобы ему нравилась кража, а потому, что ему нравится покраденное. В деле подделки бумаг виновники решаются на опасное занятие не из артистического желания добиться искусства сделать копию равной настоящему образцу, не из соревнования с мастерами комиссии заготовления государственных бумаг, а ради той выгоды, которую они надеются получить, ради обогащения без труда и законного основания, ради благ мира, к которым им даст доступ фальшивая бумажка, принятая за настоящую.

В мае и июне месяцах 1865 года появляются в обращении серии фальшивой фабрикации. Одна из них попала в руки Мессерова. Попала ли она к нему от Беклемишева, а к Беклемишеву случайно – это разъяснит вам его защитник. Я напоминаю все прежние случаи: серии у городского головы Быстровского, серии, найденные у г-на Житинского, заложенные учреждению, от имени которого перед вами – гражданский истец… Путь, каким дошли до них серии, известен. Все они сходятся в руках Щипчинского, чего не отвергает и он. Следствие – несмотря на тщательность изысканий, на сильные средства, которыми оно располагало, несмотря на то, что сведения ему доставлены даже из-за пределов России, например из Рима, несмотря на продолжительный период времени, какой прошел с начала дела по настоящий час, – не представило ни одной фальшивой бумаги варваровской работы, которая была бы пущена в обращение моим клиентом или прошла бы через его руки.

Итак, Гаврилов не несет на себе подозрения в сбыте ни одной фальшивой серии. Сбываемые Щипчинским, они не касались его. А если это так, то для полного, законченного представления о преступлении, в котором обвиняют Гаврилова, недостает важного условия – недостает того, для чего преступление делается, недостает пользования плодами своего дела.

Этими соображениями я добиваюсь не смягчения участи подсудимого, не воспользовавшегося своим преступлением, – нет: я думаю, что этот довод – отсутствие доказательств, что серии были в руках Гаврилова и выпускались из его рук – дает основание предполагать, что Гаврилов был к деланию фальшивых монет в Варваровке непричастен.

Где появляются серии? В Харькове и Изюме. Около Изюма живет Гаврилов, в Изюме – Щипчинский.

По общему правилу, подтверждаемому наблюдением, преступник, если он дорожит той местностью, где живет, если крепко связан с ней и нелегко ему с ней расстаться, из чувства самоохранения, для отклонения подозрения, сбывает где-нибудь далеко плоды своего преступления. Так, фальшивые деньги, изготовлявшиеся в притонах около Москвы шайками, ныне побежденными правосудием, сбывались на ярмарках на востоке России. Преступник знает, что рано ли, поздно ли, мнимое достоинство денежных знаков открывается, и люди припоминают, кто и когда им дал их; вот почему ему важно быть далеко от места сбыта, чтобы путь затерялся для исследования.

Если бы Гаврилов сам приготовлял серии и пользовался плодами этого дела, он бы никоим образом в Изюме не сбывал их; а сбывало бы их такое лицо, которое, будучи преступно, в то же время не было бы привязано к той местности, не имело особенных причин там оставаться; это был бы человек гулевой, которому все равно, где бы ни быть, – нынче в Харькове, завтра где-нибудь в другом месте. Таким человеком по характеру, по бездолжности, по отсутствию средств к жизни, является Щипчинский.

Посмотрим, какие в деле имеются данные для обвинения Гаврилова в участии его в самом делании этих бумаг? Факт, что фальшивые серии делались в Варваровке, – в селении, стоящем на пути из Бахмута в Харьков, – признан. Но ни один из допрошенных подсудимых, ранее осужденных по этому делу, несмотря на свой оговор Гаврилова, – ни Солнцев, ни Щипчинский, ни Зебе, никто другой, не подтвердили ни единым словом, а напротив, положительно отвергнули, что Гаврилов приезжал в Варваровку, тогда как они весьма подробны в прочих своих показаниях.

Отсутствие Гаврилова на том месте, где совершается преступление, может объясниться другим мотивом, мотивом тоже довольно вероятным, – мотивом, что всякое лицо, имеющее средства приобрести плоды преступления путем загребания жара чужими руками, не станет сам пребывать на опасном месте; мотивом, который совместен с понятием об осторожности того преступника, который задумал известное деяние.