И печенеги терзали Россию, и половцы. Лучшие речи великого адвоката - Федор Плевако

Впрочем, отзывов всех было подано до 50, а, по заявлению защиты, читалось их три-четыре; может быть, это – лучшие отзывы, а другие на них не похожи?

Совсем нет.

Отзывы одинаковы, я вам это сейчас докажу.

Кроме отзывов, читанных по нашему заявлению, читался один по выбору прокуратуры. Очевидно, что, преследуя цель, противоположную цели подсудимого, прокуратура взяла наиболее неблагоприятный отзыв. И что же? Отзыв Филимонова говорит то же самое. В нем только есть некоторые подробности, вызванные миросозерцанием автора. Так, автор лучшим качеством человека считает «привычку не беречь денег и держать их не запертыми» и хвалит за это Гаврилова.

Я не останавливаюсь на отзывах дворян и купцов, людей, равных с ним по богатству, равных по сословным преимуществам. Я обращу внимание ваше на крестьянские отзывы. Крестьяне, не его крестьяне, а окрестные, заявляют, что не было лучшего посредника, не было добрее человека, чем он: он тратил свое, чтобы улучшить их быт. Он познакомил их с благом, им дарованным «положением», настолько осязательно, что, по его почину, они день 19 февраля, день свободы, ежегодно празднуют общественной молитвой.

И против этого человека, который, насколько мог, содействовал развитию и благосостоянию низшего сословия, теперь собрались улики, обвиняющие его в преступлении – подделке государственных бумаг, сбыт которых всегда рассчитывается на эту же массу простонародья.

Уликой против Гаврилова, уликой, образовавшейся после, но изменившей взгляд на все дело, считают «подкуп свидетелей и соучастников». Перейдем к этому и мы. На первых порах нас поражает масса противоречий и неправды, сказанных Гудковым и товарищами. Чуть ли не все начальство тюрьмы обвиняется им: и доктора, и фельдшера. На его показаниях основан вывод обвинения, что даже тюремный священник занимался не пастырской деятельностью, а переговорами и подкупом.

Но нам известно, что ни начальство, ни служащие при больнице в самом деле суду не преданы, ибо высшая, обвинительная камера не нашла возможным довериться показаниям, с полной верой принимаемым прокурором. Обвинительная камера расходится и в другом с прокуратурой: иной, кроме пастырской деятельности, она не усмотрела в отношениях священника к подсудимым.

Что касается до Гудкова и Зебе как лиц, оговаривавших Гаврилова и бравших назад оговоры, то прежде всего надо заметить, что тюремная жизнь давно сделала из поступков, им приписываемых, источник денежных выгод. Там нередко создаются оговоры, чтобы за снятие их взять выкуп – и за правду, и за неправду. Когда сделан оговор и снят, и при снятии оговора играли роль деньги, то еще нельзя судить: оговор или снятие оговора ложны, и куплена правда или неправда. Вопрос разрешается иными обстоятельствами.

Подтверждают подкуп, указывая на то, что Гудков и Зебе жили роскошно в тюрьме, что жизнь их была так хороша, что и на воле лучше не бывает. Но нам известно, что, кроме Гудкова и Зебе, Виттан и Щипчинский были участниками дела: их слово могло быть не менее важно для Гаврилова, как слово Гудкова и Зебе, значит, и им бы следовало жить так же хорошо. Но ни они, никто другой не указывают на роскошь в жизни этих подсудимых. Между тем Гудков и Зебе все-таки раз оговорили Гаврилова, снятие оговора достоверными их еще не делало; тогда как Щипчинский и Виттан, и особенно первый, не меняя своих показаний, должны были показаться Гаврилову более надежными помощниками.

Но есть свидетели того, что Гудков жил хорошо. Где же средства? Средства эти ему давала должность арестантского старосты, должность прибыльная, если досталась ловкому человеку…

Гудков, настаивая на подкупе, говорит, что за снятие оговора назначено было 10 000 руб. Деньги не были отданы, а ограничились одним обещанием. «Я верил его слову, – говорит Гудков, – я жил у Гаврилова прежде и знал его хорошо». Если Гудков, живя у Гаврилова, вынес впечатление, что последний настолько честный человек, что ему можно поверить на слово 10 000 руб., и если он ему после на слово поверил, то значит, что мнение Гудкова о Гаврилове осталось одинаковым, неизменным.

Но Гудков же говорит, что однако в бане, когда ему палач принес водки от имени Гаврилова, он не стал ее пить, потому что слышал кое-что о Спесивцеве и других. Если это правда, то значит Гудков уже не считал Гаврилова человеком хорошим и, следовательно, вряд ли на слово ему поверил бы 10 000 руб.; если же поверил на слово, то не значит ли это, что свидание в бане изобретено Гудковым и что вообще Гудков способен на изобретательность.

Более правдивый Зебе поддерживает оговор Гудкова, однако нигде не указывает на то, чтобы Гаврилов вел переговоры лично с ним: все делалось через Гудкова, значит, достоинство его показаний держится и падает вместе с достоинством показаний Гудкова, от которого он все слышал. Обвинение ссылается на записку, которой Гаврилов просил у сестры присылки 515 руб., как на несомненное вещественное доказательство подкупа. На что, мол, Гаврилову в остроге деньги?

Мы хорошо знаем происхождение этой записки. Когда она была писана Гавриловым сестре, она его спросила: не 15 ли рублей он просит? Она изумилась сумме 500 руб. Значит, Гаврилову в острог деньги не посылались, если требование 500 руб. изумило его сестру. А на 500 руб. подкупа нельзя было сделать, ведь, по показанию Гудкова и прочих, один он по 200–300 руб. проживал в месяц, да сверх того, жили роскошно друзья и подруги Гудкова.

Обвинение утверждает, что всех сериистов содержал Гаврилов через свою сестру Тимченкову; подтверждает это книжкой Тимченковой, где нашли расход в 20 руб. с пометкой «Сантор», «Санжер.»; утверждают, что это значит «Санторжецкому 20 руб.», а Санторжецкий – арестант, повар, который кормил подсудимых по делу серии. Но на самом деле никакого Санторжецкого в остроге не было, а был Свенторжецкий; в то же время на свете жил некто Санжеревский, хозяин бахмутской квартиры Гаврилова, которому, как он здесь показал, Тимченкова раз платила от 25 до 30 руб. за брата, когда он уже содержался в остроге. Платеж этот ему памятен, потому что она всего раз ему и заплатила. Тимченкова говорит, что этот платеж и был занесен в ее книжку.

Ей не верят. Но я думаю, что «Свенторжецкий» нельзя писать через «Санторжецкий» и что Тимченкова совершенно верно объявила, что эксперты совершенно неверно читали ее руку. Выводы прокурора уже и потому неверны, что на 20 руб. Свенторжецкий бы не прокормил целую семью преступников, а между тем в той же книжке нет других выдач на имя этого арестанта.

У Тимченковой в книжке нашли расход в 300 руб. и около него слово «Трущобы». Она объяснила, что купила роман Крестовского «Трущобы» и заплатила 6 руб., а рядом поставила 300 руб., истраченные на какой-то наряд. Обвинение не верит и, руководясь уроками Гудкова и Зебе, свободно истолковывающих телеграммы и письма, без их помощи на этот раз решает, что «Трущобы 300 руб.» – это значит: «израсходовано на острог 300 руб.».

Опровергать можно выводы; но я не знаю, как и чем опровергать изобретения…

Найдены черновые бумаги, копии тех, которые поданы Коротковым, Гудковым и Зебе в уголовную палату. Нашли заметки и поправки, и опять заподозрили участие Гаврилова. Как еще не задавались вопросом: чьей рукой проведены на этих бумагах черточки и знаки препинания? Экспертиза, вероятно, и тут нашла бы сходство и изменение. Обращаю внимание ваше на то, что поправки относятся большею частью к тем местам бумаг, где указывают обстоятельства, не имеющие влияния на судьбу Гаврилова; обращаю ваше внимание на то, что нахождение этих бумаг у Гаврилова вовсе не странно. В остроге не всегда строги. Арестанты всё знают друг про друга; и если один из арестантов подает бумагу, затрагивающую интересы другого, поверьте, этот другой узнает и, если бумага эта важна для него, открывает ему надежду на лучшее, он сумеет достать и ознакомиться с ней.