Семейная реликвия. Месть нерукотворная - Елена Зевелева

«Того и гляди, после подобного сообщения ребятишек может даже инфаркт хватануть, прежде всего, конечно, Юрку Альбиноса, который давно руки потирает в ожидании „лаве“», — саркастически улыбнувшись, подумал Вогез.

И что, все это забыть? Всю многолетнюю работу? Тем более когда она выполнена? Все коту под хвост, что ли? «Нет, так не пойдет. Не по-нашему это будет, не по-советски. С другой стороны, а если гадалка права, на кой ляд мне еще новые неприятности, да и семье ни к чему они вовсе, и так натерпелись из-за меня за свою жизнь. Во всем этом какая-то нечистая сила чувствуется, которая выше человеческой воли и разума. И ведет она меня почему-то совсем не туда, куда я сам хочу. Раньше, помнится, она же толкнула меня, как угорелого, на эти поиски. А теперь, после того как все нашел и забрал, совсем в другую сторону. Удивительно даже. Ну да ладно, как решил, так и сделаю. Загоню этого Спаса через красноярского ювелира за рубеж, от греха подальше. Может, к тому же повезет и денег на отправку через кордон уйдет значительно меньше, чем подумал вначале. Может, сотней тысяч баксов вполне обойдусь, а то испугался, насчитал „сорок бочек арестантов“! Тогда все будет в полном порядке. С этими „бабульками“ и там, за бугром, хотя бы на время поселиться можно. Но лучше все же здесь, у нас. Вложить в какое-нибудь прибыльное предприятие, ребята подмогнут, в первый раз, что ли? Да и жить себе потом спокойно, припеваючи у себя на Рублевке. Посоветуюсь, конечно, с друганами для проформы, может, что и подскажут. А то, может, и отдать икону бабе, с которой на днях говорил на эту тему? Может, и взаправду именно у нее место этого Спаса? А если верну, замолю ли все свои прегрешения перед Господом? Или все это сказки? Кто его знает! Пожалуй, лучше все же загоню. Так всем понятней и теплей от полученных за это денег будет. Наверное, так все же будет лучше всем? А может, и не лучше?»

Вообще-то, надо сказать, что к вере, к религии, выросший в очень бедной армянской семье, Вогез относился с большим уважением и почтением, не то что некоторые. Особенно не верил, конечно, но церковь иногда посещал, молился как бы между прочим, то есть не истово. А кроме того, за долгие годы отсидок в разных тюрьмах и лагерях огромной страны, разбросанных от Кушки до Магадана, привык с трепетом внимать слову Божьему. Не через посредников-служителей, а прежде всего, слушая внимательно его в себе, в своей постоянно мятущейся душе, что считал самым важным. Сколько раз Господь спасал его своим словом в самых, казалось бы, неразрешимых ситуациях, о которых самому подчас страшно вспоминать, а тем более рассказывать кому-то, пусть даже самым близким людям, родственникам. Иной раз вообще стоило лишь произнести полушепотом:

«Господи, помоги мне! Спаси и сохрани!» — и все совершалось самым, казалось бы, невероятным и в то же время благополучным образом. Как бы само собой.

Нельзя сказать, что все это пришло к Вогезу сразу, в один день. К такому пониманию он шел достаточно долго, а поняв, ни на минуту не забывал. Мальчишкой он просто ни о чем не думал. Гонял себе в футбол на спортивной площадке школьного двора с утра до вечера. Хотел просто жить и радоваться жизни, как все его сверстники-одноклассники. Возможности же для этого у него не было никакой. Семья большая. Детей пять человек. Мать — одна, до изнеможения работала. Денег на всех не хватало. Причем всегда. Да что там денег, кушать было нечего. Потому он и завидовал многим ребятам, особенно Вовке Шапкину, иногда носившему на шее целую гирлянду сосисок, по очереди уминая их прямо в сыром виде на зависть Вогезу, не евшему в тот период таких изделий мясо-молочной промышленности еще ни разу. Или Игорю Оршеру, отец которого был у них учителем физкультуры. Тот снимал шкурку с конца полукруга «Краковской» колбасы, приносимой им ежедневно из дома в качестве школьного завтрака, и приставив ее к ширинке мышиного цвета брюк школьной формы, бегал так чуть ли не всю переменку по громадному залу за юркими девчонками. Потом, правда, он прилюдно извинялся за свои выходки на пионерском сборе класса, даже слезу иной раз пускал в присутствии членов родительского комитета. Клялся, что никогда больше так делать не будет. Но спустя день-другой все повторялось вновь с еще большей помпой. А уж об Инке Басмановой, мамаша которой заведовала рестораном на вокзале, и говорить не приходилось: она вообще приносила в школу разрезанные пополам небольшие пышные белые булочки, каждая половинка которых была густо намазана сливочным маслом и красной икрой. Когда Инка с явным удовольствием ела свои завтраки, стоя, например, с кем-либо из ребят на самом видном месте, ей, как считал Вогез, от души завидовали все, даже учителя. От ее заманчивых бутербродов с красной икрой иногда перепадало и ему, когда по просьбе Инки он колотил смертным боем пристававших к ней пацанов из старших классов, а то и мальчишек на улице, которых она сама задирала.

Чтобы хоть как-то выделиться и привлечь к себе внимание, Вогез больше дружил с соседями со своей улицы Рабочей, где с незапамятных времен в небольших мазанках селилась такая же босота, как и он. Но в отличие от соседей, будущий уголовный авторитет хотя бы учился в школе, что для всех других, окружавших его, было недосягаемой высотой. Зато они могли выпить, к примеру, не касаясь руками граненого стакана, водки, курили анашу, знали, как вести себя с девками и даже с женщинами гораздо старше их. И если с первыми нужно было как-то заигрывать и суметь завлечь их, то для вторых вполне хватало обыкновенного стакана водяры, на которую у Вогеза тоже никогда не было денег. Поэтому ему всегда доставалась вторая, а то и третья роль после взрослых мужиков. Причем происходило это всегда в одном и том же месте — на бревнах на заднем школьном дворе. К концу дня, когда школа совершенно пустела и даже на баскетбольной площадке, где обычно играли в футбол, не оставалось ни одного человека, компания соседей от мала до велика собиралась на бревнах на свою обычную ежедневную тусовку. Вначале курили «план», а потом, набалдевшись от души, смеялись до колик в животе над всякими примитивно-скабрезными историями видавших виды мужиков. Зачастую спали, завалившись меж бревен, а потом уж выпивали с бабами и здесь же, на глазах у всей честной кампании, получая время от времени подсказки и советы окружающих, «любили» их до изнеможения. Поэтому о любви у Вогеза с того самого замечательного времени остались вполне определенные впечатления на всю жизнь, никак с обыкновенными человеческими чувствами не связанные, а почти животные. Это много лет спустя он осознал в полной мере.

Иногда, правда, ради чисто спортивного интереса он ходил на подобную площадку в парке имени Кирова, где за салатного цвета бревенчатым одноэтажным зданием районной фотографии, называемой в народе просто райфо, также собиралась тусовка. Но несколько иного плана. Проституток здесь не было вовсе, да и мужики были совсем другие — много старше, да и поинтересней, чем на бревнах. В основном люди бывалые, прошедшие кто войну, кто тюрьмы и лагеря. На руках, плечах, груди у многих из них синели наколки с незамысловатыми надписями типа: «Жди меня, и я вернусь», «Смерть немецким гадам», «Век свободы не видать»… А то и без них — с профилем Сталина, Ленина и других, как правило, вождей пролетариата и лидеров коммунистического движения, выведенными неизвестными тюремными художниками с помощью иголки, нитки и туши за долгие годы сидения на нарах. Рассказывали они здесь обычно об атаках, жизни в немецком плену, зверствах охранников в лагерях где-нибудь на Крайнем Севере, драках, которые тут, в Средней Азии, и не снились, поножовщине и многом другом, о чем сверстники Вогеза даже не догадывались. Случалось, в этом кружке анашистов, садившихся на полянке на выгоревшую под жарким азиатским солнцем желтую траву почему-то исключительно на корточки, присутствовали даже именитые люди, знавшие некоторых из постоянных обитателей райфо с довоенных времен. Школьные учителя, например, даже такие известные на всю республику, как математик Хван, которого из особого уважения к фронтовику звали только по имени и отчеству — Максим Петрович. А то и работники расположенного рядом республиканского пединститута. Они тоже иной раз были не против затянуться разок-другой из ходившего по кругу косячка, туго набитого купленным в Старом городе по двадцать копеек за одну беломорину великолепным маслянистым узбекским «планом». Так что находиться здесь Вогезу было, конечно, много интересней, чем за школой на старых бревнах. Но после того как районный авторитет по кличке Философ, основательно обкурившись, прямо на глазах у всех собравшихся всадил финку по самую рукоять в живот сидевшему напротив него на корточках жулику Артуру, более известному в определенных кругах по «погоняле» Ленивый, лишь за то, что он не слишком-то хорошо отозвался о полководческих талантах вождя всех времен и народов, ходить сюда стал побаиваться, хотя и очень хотел. Но именно с этого скорбного момента, когда Философа-убийцу, не сделавшего даже никакой попытки скрыться и продолжавшего до прихода ментов сидеть, слегка покачиваясь напротив истекавшей кровью жертвы, забрали люди в синих погонах прямо на глазах Вогеза, сразу убежавшего подальше от райфо, основным местом его пребывания после уроков вновь стали бревна. С теми же соседями по Рабочей, с водкой, а иногда, если повезет — с теплым от жары и слегка напоминавшим по вкусу и запаху обыкновенную мочу пивом. И все с теми же здоровенными русскими бабами-трамвайщицами, с полными металла и противным запахом перегара ртами, готовыми на любые сексуально-разнузданные ухищрения за граненый стакан, и постоянной спутницей этой разбитной компании — дешевой анашой. Некоторые из его закадычных друзей даже научились сами изготавливать широко распространенный в Азии наркотик, чем, не скрывая, гордились. Они высаживали прямо перед своими домами в коллективных двориках кустики конопли. Потом, дождавшись первых заморозков, срезали стебли с обсыпанными желтой пыльцой еще зелеными липкими листьями, как следует просушивали все это где-нибудь под крышей в сарае. А позже просеивали все сырье через плотную трехслойную марлю, получая таким нехитрым образом искомый вожделенный «кайф» то первого, то второго, то третьего сорта. Их самодельная дурь зависела в итоге от количества слоев марли. Но работа эта была довольно напряженная, долгая и не всегда приносящая успех. К тому же качество получаемой таким домашним способом анаши, после которой, как пелось в популярной песенке, «все девчата хороши», зачастую оставляло желать лучшего. Поэтому самым проверенным способом ее добычи был, конечно, поход в Старый город, где любой седобородый старец, сидящий на корточках перед воротами своего дома, торговал наркотическим веществом без всякого стеснения и робости прямо из холщового мешка наравне с шариками курта, зеленым луком, семечками и другими продуктами.