Женщина в бегах - Рэйчел Хаузэлл Холл

ВОСЕМЬ ЛЕТ НАЗАД

Незабываемая

Это была их первая годовщина, и уже в третий раз за ночь Шон танцевал с Джорджиной, британкой с кривой челкой, которая по работе могла пройти на любую вечеринку. И теперь миссис Диксон знала, что ей придется что-то сказать, и знала, что он посмотрел на нее так, как на следующий день после ее дня рождения, всего две недели назад — дня рождения, о котором он забыл…

Черт возьми, ссора в первую же годовщину.

Вернувшись в свой номер, миссис Диксон поставила на кровать ведро четвертаков — выиграла в автоматах. Она играла одна. Нервы были натянуты словно струны.

— Я должна была сказать: «Нет, спасибо, я не возьму двести пятьдесят долларов»? — наконец спросила она мужа. — Что я сделала такого?

Шон не ответил. Он взял банку кока-колы из бара, налил в стакан, вылив еще две маленькие бутылки «Джека Дэниэлса». Он перемешивал коктейль мизинцем и пристально смотрел в окно, выходящее на побережье.

— Шон, — умоляла миссис Диксон, — пожалуйста, ответь мне и перестань обижаться.

Ее решимость доказать свою правоту испарилась, к тому же было трудно одновременно дышать и умолять.

Но теперь она поняла: хотя она и не была главной героиней фильма «Непристойное предложение», она все же знала, что было такого в ее поведении. Никто не предлагал Шону миллион долларов, да и она бы никогда не легла в постель с техасцем. И все же она извинилась:

— Такого больше не повторится, ладно? Шон, это было безобидное развлечение, я бы…

Он бросился к ней, в последний момент повернулся и скинул ведро с кровати. Четвертаки разлетелись по комнате, как крошечные шрапнели.

— Как ты думаешь, какого было мне, — кричал он, — узнать, что моя жена шлюха?

Она приблизилась к нему, дочь сотрудника Бюро, который говорил ей никогда никому не позволять так с собой обращаться. Миссис Диксон, закипая от ярости, закричала

— Кого, черт возьми, ты называешь шлюхой?

Шон прорычал:

— Тебе лучше отойти от меня к черту, стерва.

Она положила руки на бедра.

— А то что?

Сейчас это была дочь школьной учительницы, благодаря которой, она знала, задиры не любят, если им дают отпор и отступают, если встречают его.

Но Шон не отступил. Он схватил ее за руку, схватил так сильно, что она задохнулась от удивления. Она попыталась вырваться из его железной хватки, но его пальцы сжались еще сильнее. Другой рукой он взял ее за горло, и она едва смогла издать удивленный вскрик. Затем он толкнул ее, и она перевернулась через диван, упав в джакузи с оглушительным треском.

Этот момент был похож на… на… один из тех смерчей над Иллинойсом, беспорядочно налетающих, темных, злых и внезапных.

Шон молчал. Он просто уставился на свою жену, промокшую до нитки, которая изо всех сил пыталась вылезти на ковер. А затем он… ушел. Не сказав ни «пока», ни «я вернусь». Просто ушел.

Все ее кости были целы, но вместо этого внутри сломалось что-то другое.

Миссис Диксон плакала, пока город, скрывавшийся за окнами в пол, мерцал и искрился. Магия! Азартные игры! Девушки! Омары! Она всю ночь собирала монеты по комнате, отвлекаясь от внезапного беспорядка в ее жизни. Она вздрагивала при каждом вдохе. Боль пронзала все ее тело.

Ей некуда было пойти. Ее друзья ненавидели Шона, и за год миссис Диксон перестала звонить и Эйвери, и Зоуи, и Джей. Ее все еще приглашали на дни рождения, пикники и даже на помолвку Зоуи, но жизнь ее друзей была настолько… другой. Эйвери и Зоуи все еще жили в Северной Калифорнии, а Джей в Северном Вегасе, в двенадцати милях от дома миссис Диксон в Саммерлине. Это были самые долгие двенадцать миль за всю историю человечества.

Будьте всегда при муже. Фэй так и делала даже после смерти Виктора, оттого она и умерла.

Разум миссис Диксон лихорадочно работал, пока не нашел воспоминания о Фэй и Викторе, упокой Господь их души. Виктор был агентом ФБР в полевом офисе в Сан-Франциско, а Фэй была его женой, школьной учительницей. Они никогда не были жестокими по отношению друг к другу. Стабильные и любящие отношения. Блестящее совершенство. «Это именно то, чего мы ждем от тебя», — говорили Фэй и Виктор.

Но это — валяться на шезлонге в слезах? Уж точно далеко до блестящего совершенства.

Делай что-нибудь. Вот что сказал бы ей папа. Мама скрестила бы руки, приподняла бровь и сказала: «Ну?»

Миссис Диксон нашла ближайший автомат для монет в казино и получила за свои четвертаки наличные — еще семьдесят пять долларов на черный день.

Вернувшись в комнату, она сделала первую запись в кожаном дневнике от Тиффани, который Шон только что подарил ей в честь их первой годовщины: «Скверная ночь». Она все еще чувствовала запах своего страха, его дыхания и тех монет. Слезы стекали на страницу, пока она рассказывала, как он ее толкнул, как она прикусила губу падая и как Шон ушел.

Боль всего тела сосредоточилась в правой руке, пока она описывала все в мельчайших деталях, ловя момент, как лепидоптеролог, прижимающий длиннокрылую бабочку сафо. По словам доктора Андерхилла, ведение дневника снимало напряжение, заставляло ее думать медленнее и подавляло страх. Вскоре страницы дневника заполнились ее страхами, датами и описаниями того, как Шон причинял ей боль, угрожал.

Каждый раз, делая запись в дневнике, она прятала его в потайных карманах своей дизайнерской сумочки или под фальшивым дном мусорной корзины в ванной. Это нелепо, но она продолжала это делать. Ей ничего не оставалось кроме ведения дневника, ведь она не работала, Шон не хотел. Все деньги, которые она находила в карманах его одежды, в стиральной машине и сушилке, она собирала. Иногда монетки звенели. А иногда, когда ей везло, она подбирала деньги. И кольца — у нее всегда были кольца Фэй и ее кольца на всякий случай…

Но в эту ночь, в их первую годовщину, она не задумывалась о будущем слишком серьезно, а в дневнике была заполнена всего одна страница.

Около трех часов утра Шон вернулся.

Она притворилась спящей.

Он не стал заходить в спальню. Нет, он просто стоял там, его тень становилась все четче и длиннее. Наконец он ушел, а потом… музыка. Лютер Вандросс в колонках. Какого черта?

Миссис Диксон лежала, свесив одну ногу с кровати, пока Лютер пел о времени, когда она играла на своей милой гитаре. Она не знала, что и думать. Шон был не таким. Явно злой, такой карикатурный ревнивец. Он не был пьян, хотя это было бы логично. Она и раньше видела такой гнев. В те тяжелые времена ее били, толкали, щипали. Такое насилие всегда на виду. И она плакала в постели, пока из другой комнаты звучали странные любовные песни Лютера Вандросса, ее любимого певца.

Это не Шон.

Нет.

Вот что она сказала себе на следующее утро, стоя с опухшими глазами, перед зеркалом в ванной со светом, который буквально накануне придавал ей гламурный вид. От этого света порез на губе, нежно-фиолетовый синяк на правой руке и соответствующий синяк на пояснице казались уродливее и злее, чем были на самом деле. Да, все дело в свете.