Каждый вдох и выдох равен Моне Лизе - Светлана Дорошева

плохое, реальное и выдуманное. И был слишком странным, чтобы всякий раз задаваться вопросом: «А это нормально или нет?» Я просто замечала: бывает и так. Часть бардо.

Принцесса слушала, почти не перебивая и неотрывно глядя мне в глаза. Я знала этот взгляд – тайная радость узнавания, когда собеседник вдруг из-за случайного внутреннего сбоя или, скажем, парада планет вдруг роняет свою социальную маску, скроенную из разговоров о погоде и прочей светской чепухи, и раскрывается, как соцветие ночных флоксов. Я почувствовала к ней родственную нежность. Мне тоже нравилось слушать людей без маски.

Принцесса освежила бокалы, стянула одну из моих сигарет и кивнула:

– Часть бардо.

– Да. Вот и с этим миром современных художников – то же самое. Я не знаю, как устроено это бардо. Но оно явно загробное – тут играет зомбо-музыка и скармливают тиграм предсмертные мысли самоубийц…

– А еще у тебя в номере телефона шесть четверок…

– Именно. Я в загробном мире! Что если после смерти человек попадает не в ад или рай, и даже не в лимбо, а в современное искусство? Господи, это было бы ужасно…

Принцесса рассмеялась:

– Ну, в целом мне ясно, что ты думаешь о художниках.

– Но послушай, что я могу о них думать? Я не из их мира.

– Как? Ты же сама художник.

– Да, но я впервые наблюдаю их так близко. Последние десять лет я провела дома в пижаме – сначала в декретах с детьми, потом за рисовальным столом, не поднимая головы от заказов. И вот спустя все эти годы я вылезла из пижамы – и посмотри на меня – сразу оказалась в Шанхае! Вот что об этом думать? «Так бывает», а что еще? Всю жизнь до этого момента я только подбира-а-алась к мечте про Настоящего Художника – который аж про целое Искусство, а не про горбатое ремесло… Нет, конечно, я знала, что современное искусство – это «что-то такое», сокрытое дымовой завесой элитарности. Но я думала – попаду в среду Настоящих Художников и разберусь с этим «сокрытым»! Я думала, резиденция – мой шанс…

– Твоя сигарета превратилась в сплошной пепел, – заметила Принцесса. – Сейчас упадет.

Я понесла сигарету к пепельнице, но рука дрожала и пепел упал. Чего я так разволновалась?

– Прости, я тебя заболтала. Не знаю, почему я все это рассказываю.

– Потому что я спросила. И что не так с твоим прекрасным планом?

– Ну… Вот я смотрю на этот мир, в который так стремилась. Вижу – розовое, вижу – музыка-зомби шатается по змеиному коридору в поисках живых, вижу – уборщицу ругают за рассортированную инсталляцию из мусора. Что об этом думать – я не знаю. Просто принимаю к сведению, что так бывает. Я контрабандой пронесла этот способ справляться с бардо во взрослую жизнь. Другого нет. Но он не помогает ничего понять. Я посмотрела, как художник бьет кота, склеивает зеркало, вырезает из себя ребро, поедает младенца… Это не объясняет, чем занято искусство, а лишь вносит еще больше сумятицы. Я в растерянности. Зачем это все? Если честно, то я сомневаюсь… – я понизила голос, будто сообщаю Принцессе страшный секрет, – …кажется, я – не Настоящий Художник. Я не понимаю, чем они вообще заняты, но у меня этого точно нет! Вот и куратор говорит «О-о-о-о, как красиво! Никуда не годится…» Конечно, я расстроилась, что не дотягиваю до собственной мечты о свободном искусстве… Но поломка не в этом.

– А в чем?

– Ну… Это как если бы перед тобой стоял вопрос «как стать художником?» и вдруг ты выясняешь, что, на самом деле, такого вопроса нет. Померещилось. Есть другой: «Стесняюсь спросить, а чем нынче занят художник?» А то я хотела им стать. Теперь бы еще понять, что это.

* * *

Принцесса разлила по бокалам остатки вина и спрятала бутылку под стол.

– Ну, а чем, ты думала, заняты художники? – спросила она. – В смысле, до того, как попала сюда? В чем нестыковка?

Я замялась, но Принцесса в совершенстве владела искусством подбадривающего, терпеливого выжидания, пока собеседник не расколется.

– Знаю, это глупо… Но у меня с детства сохранились допотопные представления о художнике как, скажем, о Микеланджело. Вот художник – а вот потолок Сикстинской капеллы. Все понятно.

– Ничего не понятно. Какой потолок? И кого ты представляла себе как художника?

– Микеланджело.

– Кто это?

Она не знала, что такое Ренессанс, а мне ни о чем не говорила «эпоха Мин и Цин». Ей были неизвестны приключения Одиссея, а мне – перипетии «Путешествия на запад». Мы спотыкались об эти ямы часто и с плохо скрываемым потрясением. Поначалу мы всякий раз вежливо меняли тему, чтобы не выказывать изумления перед дремучестью собеседника. Попытки «пролить свет» приводили к объяснению неизвестного еще более неизвестным – и тогда бездна вскрывалась в полном объеме:

– …ну, Сикстинская капелла в Ватикане. Где Бог протягивает руку Адаму?

По лицу Принцессы было ясно, что я произнесла набор слов.

– Какому Адаму?

– Первому человеку. Ну, неважно. Микеланджело, вообще говоря, был скульптором. Давида же ты видела? Статный такой мраморный юноша.

Я попыталась изобразить Давида. Принцесса пожала плечами, не впечатленная.

– Тогда Рафаэль… Леонардо да Винчи? Мона Лиза! – выпалила я стопроцентный пароль.

Принцесса нахмурилась, будто пыталась припомнить ускользающий сон.

Я была ничуть не лучше. На ее лице рисовался такой же шок, когда она смотрела в мои пустые глаза, не распознающие огромных культурных кодов, с младых ногтей вытатуированных на душе каждого китайца. Когда она поняла по моим вопросам, что «культурная революция» мне знакома лишь как смутно тревожное словосочетание, подобно тому, как гриб диктиофора освещает дикую мглу вокруг неясным и блуждающим светом, Принцесса подняла брови и долго не могла их опустить. Это не имело ничего общего со снобизмом. Скорее, мы обе испытывали изумление от встречи с инопланетянином. Как можно жить в одном мире, в одну эпоху, и при этом в таких разных, непересекающихся реальностях?

Вот и теперь я поняла, что не могу назвать ни одного китайского Микеланджело.

– Просто представь себе любого классического художника. У вас же должны быть такие… ну скажем, художники, которые расписывали храмы?

– А, да. Я даже знала одного такого, я же тебе рассказывала – в храме с мальчиками. Он художник и скульптор. И расписывает храмы, что твой…

– Микеланджело. Ну да…

И не возразишь.

Как так вышло, что люди носят в себе эти непостижимые, неизвестные миры? Человек рождается, а вместе с ним рождается и его мир. Когда мир вырастает, человек входит в него и живет