Маленький мудрец - Борис Штейн

– Да, молодой. В черной майке, здоровый такой…

– Стрижка, – перебил он. – Стрижка какая?

– Короткая. Но сейчас многие…

– Прозевали! – почти зарыдал лектор. – Говорил же, нигде не появляться разгильдяям!

Он сжал правую руку в кулак, и я подумал, что будь под рукой, например, стол, он наверняка проломил бы в сердцах столешницу. Но стола под рукой не было, не было вообще ничего, из предметов был только я, но обрушивать мощь своего гнева непосредственно на мою голову он не захотел. Может быть, понимал, что в отличие от стола я могу увернуться. Однако, сгребя своими лапищами мою несчастную детскую майю, – , рывком поднял меня до уровня своих глаз и прорычал, брызжа слюной:

– Номер телефона, живо! Кому ты звонил в этот гребаный СВС!

Тут я некстати (а может быть, наоборот, кстати) вспомнил кульминацию фильма по роману Богомолова «В августе 44-го». Сначала я читал роман, а уж потом видел фильм с артистом Владиславом Галкиным в роли офицера СМЕРШа. В общем, в перестрелке с диверсантами погибает один из смершевцев, и тот, кого играет Галкин, мгновенно решает разыграть истерику, чтобы морально раздавить плененного диверсанта. А раздавив, не дав опомниться, буквально вырывает у него из глотки фамилии, позывные и еще какие-то сверх важные данные. Не помню, что именно запечатлело во мне эту сцену: книга или кино. Кажется, читая книгу, я вполне рельефно представил картину скоротечного боя и провокационного истерического взрыва, а в кино смотрел уже знакомую сцену. Это сейчас я так долго и подробно рассказываю об этом, а тогда, когда висел в полуметре от пола в Царицынской конюшне, вся картинка сверкнула в мозгу с быстротой самолетного посадочного огня: раз – и нету. Но я успел твердо решить не поддаваться на провокацию. Не хватало только сделаться пособником лектора в этой нешуточной партизанской войне, в которой я «лекторской» стороне уж точно не сочувствую. И я закричал:

– Не помню я! Ты из меня всю душу вытряс, ничего я не помню!

Вот так: «криком крик поправ», я тут же был опущен на пол, и надо мной прозвучало:

– Ничего, вспомнишь, гаденыш! Илия лично сверну тебе башку, уродец!

Дверь захлопнулась, загремел засов, я остался один.

«Подкова» – «лошадиная обувь», «овес» – «основа для «лошадиной фамилии» (Чехов)». Опять литературщина… Можно так: «содержимое торбы». «Вожжи» – «дистанционный привод возницы»… Неплохо. «Пони»…

Пока мою башку не свернули, ее надо заставить работать. Она должна что-то придумать и вызволить меня. Я вдруг отчетливо понял, что попал в плохую компанию. В компанию, где лишить человека жизни – вполне реальное дело. Прежде всего следовало привести в порядок мозги, заставить их шевелиться. Я пошел проторенным путем.

«Пони» – «лилипут у лошадей»… Ну, зачем так, ну не надо горечи: на горечи далеко не уедешь… Пусть будет просто – «конь-недомерок». Пусть, конечно… Однако надо что-то делать. Что? Хоть бы пришел кто-нибудь из конюхов, открыл бы невзначай дверь… Попробовать, кстати… Попробовал. Заперта. Осмотрелся внимательно. Голые стены. Никаких приспособлений конюшенных, вообще никаких предметов. Пожалуй, я здесь не первый узник. Все предусмотрительно вынесено, чтобы и соблазна не было добраться до окошка, до узкого прямоугольного окошка под самым потолком. Оно вытянуто параллельно полу и потолку. Фрамуга. Фрамуга открыта – должно быть, до самых холодов. Интересно, как ее закрывают, если с нее не свешивается никаких шнуров? Наверное, втаскивают сюда длиннющую лестницу. Я сидел на холодном полу, привалившись к стенке, и разглядывал эту несчастную фрамугу. Больше разглядывать было абсолютно нечего. Пожалуй, тут будь хоть семи пядей во лбу – ничего не придумаешь. Допрыгнуть до потолка можно было разве что с подкидной доски. Но подкидной доски не было. Вообще ничего не было, разве что конский дух напоминал о цирке, о цирковой жизни, отважной и открытой, когда ничего ни от кого не нужно было скрывать. А теперь? А сейчас? Разложим-ка все по полкам. Я сижу здесь и готовлюсь к худшему, потому что скрываю номер телефона человека из СВС. За этой таинственной СВС охотятся люди из компании лектора – российские фашисты. Они хотят отомстить за гибель своих бесстрашных душегубов, к которым снисходительно правосудие. Я не сочувствую душегубам. Я не одобряю и самосуд. Я – маленький человек в прямом и переносном смысле этого слова. И я хочу, чтобы в стране правил простой человеческий закон. Чтобы один человек не мог просто взять и убить другого, который всего-навсего пришелся ему не по вкусу. Чтобы такое злодейство каралось по всей строгости закона – без дураков. И не рисковало бы повторяться. Я не хочу, чтобы кишели зловещие тайны и молодые люди падали замертво во время игры, пораженные отравленными стрелами. Да, я, что называется, не вышел ростом. Я в этом смысле – не нормальный человек. Но я хочу нормальной жизни, черт возьми, курат! И еще я хочу помочь моему другу Евгению, у которого воистину в чужом пиру похмелье, повторюсь – курррат!

Итак, выбраться – выползти, вылезти, выпрыгнуть невозможно. Отдать себя на заклание нежелательно. И что же? Остается одно: притаиться у самой двери, когда станут отодвигать засов и ринуться между ног, выскочить на улицу, а там уж действовать по обстановке. Шансов у маленького человека убежать от большого, конечно, не много. Но ведь других вариантов нет. Остается этот. А пока что ждать и желательно не нервничать. Пустить мысли по спокойному руслу. «Побег» – «из неволи на волю по собственной воле». Длинновато. Зато – с изюминкой. «Правосудие» – «торжество закона». Лаконично. Но не точно. Но лаконично… «Милиционер» – «наш страж порядка (в идеале)». Неточно. Неправильно. Выходит, что если страж порядка идеальный, то он – милиционер, а если не идеальный… Чушь. А вот так: «в идеале – страж порядка».

Классно. Сам доволен! «в идеале – страж порядка». Неплохо, неплохо. «Судья» – что-нибудь нетривиальное, например, футбольное: «не медик, а раздает горчичники». Или так: «на ринге – рефери, в футболе – арбитр», или любая половина от этого…

Раздался звон разбитого стекла, и в помещение влетел обломок кирпича.

Я вырос у моря, и мне случалось видеть, как швартуются большие суда. Сначала с судна подают бросательный конец, то есть кидают на берег сложенную в «бухту» тонкую веревку с грузиком. «Бухта» в воздухе распрямляется, конец веревки с грузиком падает на берег, другой конец остается в руках у палубного матроса. Матрос привязывает его к петле швартового каната, и находящиеся на берегу вытягивают этот канат и накидывают петлю на портовый пал. После этого судовой шпиль наматывает на себя швартовый канат, притягивая судно к берегу.

Я догадался, что тот шпагат, к которому был привязан обломок кирпича, являлся не чем иным, как бросательным концом, схватил его и стал вытягивать. Как я и ожидал, к нему была привязана крепкая бельевая веревка, достаточно толстая, чтобы по ней можно было карабкаться, делая ногами «ступеньку». И конец этой спасительной веревки был закреплен где-то за окном. Через минуту я уже висел над землей, подо мной был неухоженный газон, то есть обыкновенный твердый грунт. Я слегка откинул тело назад, отпустил руки. Если бы я падал с такой высоты на батут, я пришел бы мягко и легко погасил инерцию. Но я падал, кураг, на твердую почву и полусогнул ноги и руки и старался податься вперед, как парашютист. Благодаря этому мои драгоценные конечности остались непереломанными, я только отбил колено, локоть и разодрал лоб почему-то. Однако встал и даже попрыгал. Убедившись, что все цело, припустил по аллее к выходу из парка. Я все же оглянулся посмотреть, к чему же был привязан конец веревки. Увидел: к молодой елочке, что росла у самой конюшни. Увидел и успокоился, как будто это могло иметь какое-то значение для меня… А впереди-то, впереди, там, где аллея заворачивала влево, мелькнул и скрылся за поворотом желтый велосипед.