Тайная вечеря - Павел Хюлле

Сын шотландского сапожника, для которого академией искусств было ученье у маляра и декоратора Гэвина Бьюго, а затем работа в передвижном театре, продолжает свой путь. Внезапный короткий порыв пустынного ветра вздувает бурнусы проезжающих по дороге шейхов. Давид Робертс зажмуривается, прикрывает лицо батистовым платком со своей монограммой и идет дальше, не теряя надежды, что через полчаса доберется до базилики Гроба Господня и еще успеет сделать хотя бы один предварительный набросок.

А профессор Ян Выбранский, миновав наконец последний — сейчас неработающий — светофор перед главным перекрестком нашего города, вспоминает латинскую строфу из псалма — ita desiderat anima mea ad te, Deus[49], — который, будучи министрантом, пел во время мессы в Поганче. Ему жаль, что служба больше не идет на латыни. Не пристало говорить с Богом на языке, которым мы пользуемся изо дня в день. На своем языке можно браниться, лгать, язвить, оскорблять, заигрывать со шлюхой, добиваться поддержки продажных политиканов, но для обращения к Богу язык должен быть праздничным, предназначенным только для чистых дел. Выбранский мысленно добавляет начало строфы: Quemadmodum desiderat cervus, ad fontes aquarum[50]. Закрывает глаза. Видит прозрачный, тихо журчащий горный ручей. Повторяет как мантру: ad fontes aquarum, к источникам вод, ad fontes, к источникам. Это приносит минутное облегчение.

Давид Робертс, пряча батистовый платок в карман дорожного сюртука, тоже размышляет о языках. По его — вероятно, наивному — убеждению, именно по этой дороге, где он сейчас идет, Давид, танцуя, нес Ковчег из Кирьят-Еарима. В пустыне Ковчег хранился в скинии — Шатре Встречи, изготовленном из натянутых на деревянный каркас тюленьих шкур. Слово это Робертс услышал по-арабски, когда остановился на привал на самом берегу Красного моря: тухас — что значит морская корова. На древнееврейском — как ему объяснили — эта же самая морская корова, то есть тюлень, называется тахаш. А ведь и салям алейкум очень похож на шолом алейхем, подумал шотландец, улыбаясь сам себе и немного ускоряя шаг. Ну и что ты теперь на это скажешь?

Боль, пронизывающая стопу, запястье и изогнутое дугой туловище, становилась невыносимой. Если бы не страх перед палкой стражника, который медленно прохаживался между двумя рядами прикованных к колоде узников, охаживая то одного, то другого по голове или спине, если бы не страх перед новой, дополнительной порцией боли, он кричал бы что есть мочи, чтобы облегчить страдания. Если б он еще хоть что-нибудь видел! Но у Харисийских ворот, называемых также Адриано-польскими, он оказался слишком близко к разорвавшейся бомбе. Он помнил оглушительный свист — потом была уже только темнота. Когда его поволокли к колоде, он пожалел, что никто из янычар не добил его кинжалом. Раненный, скрюченный в три погибели и вдобавок слепой — ничего не могло быть хуже.

Он потерял ориентацию в пространстве. Он, который прежде знал каждый камень царственного града и мог с завязанными глазами, как говаривали за бокалом вина, попасть, скажем, из Фанариона, пройдя вдоль акведука Валенса, в любую, тесную и крутую улочку Венецианского квартала или еще более далекого квартала генуэзцев под Акрополем; он, который по запаху пекарни или фруктовой лавки мог распознать не только квартал, не только улицу, но и в какой ее конец попал; он, который дышал в такт с этим городом — так дитя в чреве матери живет ее дыханием, — теперь не мог определить, где находится деревянная колода, к которой его приковали вместе с сотней других невольников. У него лишь возникло смутное предположение, что их держат где-то в южной части города, невдалеке от Золотых ворот и базилики Святого Иоанна Студита, но с равной долей вероятности это могло быть и любое другое место — например, на севере возле храма Святого пророка Иоанна Крестителя, ближе к Золотому рогу. Тут ли, там ли — неподалеку шумело море, и это означало, что вскоре их погрузят на корабли и отвезут на какой-нибудь из базаров в пустынном Тимбукту либо богатом Исфагане.

Он и счет времени потерял. Ночь, день и ночь. Пожалуй, столько прошло с того момента, как ему — уже прикованному к колоде — выжгли на плече клеймо. Вероятно, на рассвете второго дня рядом с ним приковали еще кого-то. Раз в день им давали горсть сушеных червивых фиников и глоток воды из вонючего чайника. Мочились и испражнялись они под себя. Если б не дождь, поливший сейчас, на закате, смрад и злющие мухи стократ усугубили бы их страдания. Вода омывала искалеченные тела, смачивала пересохшие глотки, а ее неумолчный шум позволял переговариваться — что было строжайше запрещено, — заглушая не только шепот. Стражников рядом не было — схоронились в ближайшем портике. Видимо, там у них стоял на огне котелок, где разогревалась еда. Густой запах фалафелей так сильно бил в нос, что у некоторых несчастных начались голодные судороги.

— Я Милан Душков, — прошептал новенький рядом с ним, — из городка Кикинда в Воеводине. А ты?

В его греческом и вправду слышался славянский акцент.

— Антоний из Трапезунда, — ответил он с великим трудом, преодолевая боль: в горле все еще торчал обломок стрелы.

— Ах, Трапезунд, — обрадовался серб. — Кажется, ваш правитель уже отправил суда, чтобы нас отбить. Под его началом армяне, грузины, болгары, даже русские. Ты его посланец?

— Иоанн IV, — прохрипел он, — не справится с Мехмедом. У него один дырявый корабль. И сотня евнухов — вот и вся армия. Я родился здесь. Мой отец прибыл из Трапезунда. Он был купцом. А я стал солдатом.

В последней фразе серб уловил горечь. Монахам и солдатам приходилось хуже всех. Те, кого в первоначальном приступе ярости не прикончили победители, навечно отправлялись в неволю. Купцы же были нужны новой власти. Обычная история.

— Я тоже солдат, — помолчав, отозвался Милан. — Убежал из лагеря султана. Сражался на вашей стороне.

Он ничего не сказал в ответ — просто не было сил. Серб, видно приняв это за осуждение, объяснил:

— Наш деспот Георгий Бранкович — вассал Мехмеда. Тот завоевал нас раньше, чем вас. Ты этого не знал?

— Да, — прошептал он наконец, — я знаю.

— Он прислал нас сюда по требованию султана. Сто семьдесят восемь всадников. Но турок мы ненавидим. Поэтому я перебежал к вам. Я был у ворот Святого Романа, когда нашли императора.

Эти слова серба его взволновали.

— Видел своими глазами? — прохрипел он.

— Я был близко последние несколько часов. Очень близко.

Дождь превратился в настоящий ливень. Сильные порывы ветра, несущегося из Анатолии, перемещали стену воды то в одну, то в другую сторону. А Милан Душков не умолкая говорил громким шепотом, и было в его рассказе что-то высоко поэтическое, хотя утонченный аорист и изысканность греческого синтаксиса явно были ему чужды.