Белый танец - Рита Навьер

В этот момент я её возненавидела всем сердцем. Она издевается? Мало того, что он меня в таком унизительном виде лицезрел, так ещё и обслуживать его? Я насупилась, но как с ней поспоришь?

До боли стиснув челюсти, я развернулась и пошла, куда она мне указала. С каждым шагом моя уверенность стремительно таяла. Сердце вновь начало колотиться, а у самой двери, наоборот, как будто замерло.

Я и сама остановилась на миг, глубоко вдохнула и отворила дверь. Не озираясь по сторонам, я двинулась прямиком к журнальному столику, заваленному таблетками. Потянулась к пустому графину. Заметила, как дрожит рука. Я не поворачивалась, не разглядывала комнату, однако безошибочно чувствовала, что комсорг справа. Лежит на диване, или кровате, или тахте, не знаю, в общем, справа. И взгляд его чувствовала, от которого жгло лицо.

Я почти не дышала. Быстро взяла пустой графин и стакан и поспешно покинула комнату. И только в коридоре перевела дух.

А через пару минут несла графин с тёплым процеженным компотом обратно.

Хотела быстро поставить и уйти, но зачем-то (сама не знаю, зачем) посмотрела вправо и наткнулась на его взгляд, тяжёлый и пристальный.

Я не знаю, какого цвета у комсорга глаза, никогда не разглядывала, но сейчас они казались абсолютно чёрными и бездонными. Я вдруг растерялась и, краснея, неожиданно для самой себя спросила его тихо-тихо:

– Налить?

Он ответил не сразу, с минуту продолжал прожигать меня взглядом. А я почему-то стояла и ждала, и тоже не могла отвести глаз. Он лежал на спине, натянув одеяло под самый подбородок. Бледный, как неживой, вот только чёрные глаза лихорадочно горели. Потом, разлепив обмётанные жаром губы, он едва слышно ответил:

– Да.

Выйдя из его комнаты, я ещё какое-то время не могла успокоиться. Сердце в груди оглушительно выстукивало престо, а щёки и веки пылали огнём.

Галина Ивановна перехватила меня в коридоре.

– Всё? Теперь берёмся за гостиную.

Я бездумно кивнула и проследовала за ней.

Гостиная, как назло, оказалась не только огромной, но и заставленной всякой дребеденью: хрустальными вазочками, бронзовыми статуэтками, фарфоровыми фигурками. Правда, как и на кухне, тут было вполне себе чисто. Лёгкий, почти незаметный налёт пыли – вот и вся грязь. Так что уборка шла бодро.

Протирая рамки с фотографиями, вдруг узрела нашего комсорга в детстве. Стоял такой карапуз лет пяти возле будки с газированной водой. Судя по выражению его лица, он с самого горшка был серьёзным, идейным и правильным.

Правда, сегодня он выглядел совсем не серьёзным и не идейным.

Я намывала бесчисленные фигурки, а сама прислушивалась к звукам в квартире. Пожалуйста, пусть он больше не показывается! Ещё раз предстать перед ним в образе прислуги… ой нет, я же сломаюсь. Я и сейчас-то еле держусь.

Снова накатило тошнотворное чувство: вот что он обо мне подумал? А вдруг он расскажет в школе про меня, про мою мать? Тогда я точно больше в школу ни ногой.

Слава богу, Шевцов ни разу больше не вышел, пока я домывала их гостиную.

Галина Ивановна в третий раз предложила чай, но я, хоть и проголодалась, отчаянно замотала головой.

– Спасибо, нет! Мне пора бежать. Мама там…

Я так спешила сбежать от них, что чуть кубарем с лестницы не скатилась.

Комсорг болел целую неделю!

Так подумать – радоваться бы мне. Нет свидетеля моего позора. В то, что он растреплет об этом в школе, мне не очень верилось. Но вот как он сам теперь ко мне относится? Вдруг это его оттолкнёт? Чёрт знает почему, но это меня волновало и расстраивало.

Кроме того, пока он отсутствует, наши ведут себя почти как обычные люди. Это при нём в них как будто вселяется неудержимая, боевая удаль – особенно видно по девчонкам.

А без него… парни расслабились, девчонки скисли, и бодрый дух класса куда-то испарился.

Вот только Раечка уже почти билась в истерике. Литературный вечер на носу, а наша актёрская труппа рассыпалась.

Сначала я наотрез отказалась выступать, обозвав при этом Валового клиническим идиотом, которому следует руки оторвать или голову.

Архипова заявила, что они прекрасно справятся и без меня. Так что гуляй, Ракитина. Она сама может вполне меня заменить. И не просто заменить, а сыграть даже лучше.

Но без Шевцова, как я поняла по коллективному нытью, репетиции стали скучны и неорганизованы. А в пятницу после уроков в актовой зал, кроме Архиповой и Раечки никто не явился – все разбежались по домам.

В субботу, на первом же уроке – то была алгебра – Раечка влетела в кабинет как фурия и долго ругалась за сорванную репетицию. Математичка даже нервно на часы стала поглядывать.

Прооравшись, классная извинилась перед математичкой, но, уходя, предупредила, что если и сегодня репетиция не состоится, то в понедельник она учинит над нами жесточайшую расправу.

Так что после пятого урока весь класс гуськом поплёлся в актовый зал, чтобы уберечь себя от Раечкиного аутодафе. Ну а я, как закоренелый еретик, слиняла домой.

Да, я должна была бы радоваться, что комсорга нет так долго. Я тысячу причин для этой радости могла бы назвать. Но я не радовалась. Без него в классе было как-то пусто, что ли.

В понедельник Архипова объявила: Володя выйдет завтра, он ей звонил.

Это надо было видеть лицо Архиповой, гордое, важное и счастливое. Как будто Шевцов ей не просто звонил, а предложил руку, сердце и должность своего заместителя. Впрочем, она и без того считала себя правой рукой комсорга, даже политинформацию провела вместо него. Наши сразу всколыхнулись. Я тоже заволновалась, совсем немного.

Шевцов и правда вышел во вторник. Наши девицы тотчас облепили со всех сторон своего кумира. Жаловались на Валового, но больше на меня.

– Ракитина отказалась играть в спектакле! – негодовала Архипова. – Мне пришлось быть панночкой… Она за всю неделю, что тебя, Володя, не было, ни разу на репетицию не явилась.

Он молча слушал, молча кивал, на меня даже не взглянул.

Но потом, когда прозвенел звонок, когда все стали растекаться по местам и он тоже пошёл к своей парте, посмотрел прямо на меня. Не случайно, не мельком, а целенаправленно и пристально, и сердце моё снова дрогнуло…

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍