Лекции о будущем. Мрачные пророчества - Эдуард Лимонов

Пенсионеры до такой степени зависят от власти, что они опасны для других частей общества — так, они опасны для молодёжи, поскольку навязывают молодёжи избранных стариками, под стариков, президента и парламент.

Дети — тоже слабая группа населения, но мы не живём под политическим гнётом детей, поскольку дети не обладают правом избирать нам власть: президента и парламент. При получении пенсионного удостоверения следует лишать пенсионеров права избирать нам власть. Ведь самим выходом на пенсию пенсионеры фактически признают над собой протекцию государства и потому заведомо более не могут быть объективны при голосовании.

Пенсионеры незаслуженно считают себя самой неимущей группой населения. Это не так. У пенсионеров, как правило, небольшие пенсии, но почти все они имеют крышу над головой, квартиры, унаследованные от советской власти. Самой угнетённой группой населения России является, без сомнения, молодёжь. Молодые люди, как правило, гостят у родителей на диванах. Зарплаты у молодёжи небольшие, и, недоплачивая молодёжи, на них едет фактически всё российское общество, безжалостно эксплуатируя их.

Лишение пенсионеров избирательных прав пойдёт на пользу молодёжи.

Лишение избирательных прав тем более уместно, что возраст выхода на пенсию вот-вот повысят до 65 лет для мужчин и до 63 лет для женщин.

В этом возрасте обычно с вожделением поглядывают на сладкий сырок в шоколаде, где уж тут думать о благе молодого поколения. И о том, чтобы выбрать во власть людей, соответствующих времени.

Интересы пенсионеров — «курочка-картошечка-сырок».

Я живу один.

Как волк. Видимо, я с юности держал в голове этого мелкого бандита Тузика и неосознанно хотел жить, как он. Вот и живу. Ходили слухи, что он живёт где-то у реки и его охраняют парни с винтовками. Ко мне приходят парни-охранники, ходят мне в магазин за едой. Я никогда не выхожу из дома один. Автомобиль мне подают к подъезду. Дверь в дверь.

Вообще-то я живу как в тюрьме. Ну как в полутюрьме. Когда это началось, моё одиночество?

Я думаю, оно началось в Лефортово, куда я угодил в апреле 2001 года. Продолжилось — в Саратовской центральной тюрьме и потом в лагере близ города Энгельса — бывшей столице немцев Поволжья.

Когда я вышел, я попытался жить прежней дотюремной жизнью, когда в моей постели всегда лежала женщина, можно было потрогать её ногами, руками, задом, да как хочешь…

Я пытался, меня корёжило, но я не смог жить дотюремной жизнью.

Когда появилась актриса и родила мне первого ребёнка, я очень пытался, создав семью, её поддерживать. Я написал стихотворение «Дом» и купил за копейки разрушенный барский дом, чтобы восстановить его.

У меня ничего не получилось.

И актриса, родив двух детей, оказалась совсем не семейной. Но буйной самоуправной женщиной, собственно, такой же куртизанкой, как и целый ряд предыдущих моих женщин. Куртизанкой и авантюристкой.

Я заставлял себя проводить в семье три дня в неделю, но даже три не умел.

Ночуя у актрисы, днём я уезжал с моими хлопцами, пересекая город в их грубой компании по нашим грубым мужским делам.

В январе 2008-го совсем сорвался с цепи и с тех пор живу одиноким волком.

Тузик, туз. Я, собственно, его даже плохо видел и потому плохо помню.

Плохо видел, потому что очков не носил, а всегда был близорук.

Это был мордатый, скорее, крупный по тем временам парень 19 лет. Белая рубашка, распахнутая до пупа и водочный пот. Я видел его только в выходные, у ДК «Победы», потом он шёл пьяным, повисая на двух дюжих адъютантах, и тогда во тьме светилась только его белая рубашка и опасно сверкали иногда глаза из-под светлого косого чуба, падающего со лба на глаза.

Временами он орал: «Неужели я никого не убью сегодня?» С такой тоскливой надеждой. Что убьёт всё-таки. Но он дожил до преклонного возраста, жив, кажется, до сих пор, не спился, но, говорят, выпил что-то не то однажды и до сих пор живёт там же, на Тюренке, унаследовав родительский дом. И большей частью молчит, шаркая ночами у грязного запущенного пруда, он, бывший король тюренской шпаны. Он никого не убил или убил ещё тогда, но мы не знаем. Он молчит, и его не знают современники, только мы — старые волки. А я вот, мало похожий на него, унаследовал волчье одиночество и образ жизни.

Четверть века я был главарём партии отморозков, юных идеалистов, артистов и криминалов. И остался для них авторитетом. Как крёстный отец.

Он задал мне модель поведения, этот Тузик, Туз. Снабдил меня идеалом существования. За что?

Что я тебе сделал? Туз, за что?

Я забывал его на целые десятилетия. Потом он вдруг образовывался и свежим появлялся на моих путях. В тюрьме он бодро хромал со мною рядом. Он сидел со мной в одном боксе, нас пригнали на флюру — флюорографию, рентген.

У него также вздулась рука от адского лошадиного укола садистки тюремной медсестры. Мы пожаловались друг другу.

Почему они такие звериные, Туз? Они же медики?

А ещё мой дед. Кроме Туза ещё мой дед. Злой, отверженный, ставший врагом своей барской семье, мой незаконнорожденный дед. Служивший срочную кавалеристом в 53-й Донской казачьей дивизии, ею командовал его брат по отцу. Брат его стал белым генералом, англичан в Архангельск позвал.

А дед стал продармейцем. И специалистом по зерну, потому что с 1918-го по 1923-й с винтовкой рыскал по полям и буеракам, заглядывая «носом в хаты, которые чище». Они его обидели, держали незаконнорожденным, и то, что он пошёл не к Махно, а в продотряд, дела не меняло, всё равно Опанас и жизнь как у Опанаса.

Дома был ласков. Дети: Веня, мой отец, 1918 года рождения, Юра, погиб в лагере в Австрии, — 1922-го, и тётя Аля, она же Валя, 1926 года рождения. Ну и любимая жена красавица Вера, которая хотела стать барыней, а жизнь повернулась так, что стала женой яростного продармейца. Не нужно было выходить замуж за незаконнорожденного, впрочем, он, я полагаю, скрыл, что незаконнорожденный, дед мой.

Старики. Когда я не был стар, я их не видел. Где они там проходили. Иной раз, как запоздавший скрыться в щели таракан, один из них переходил улицу при ярком солнечном свете, весь усталый и больной.

Или оказывался в очереди в супермаркет и долго вынимал из потёртого кошелька монеты, нервируя небольшую очередь. И только.

А когда ты сам продвинулся по времени совсем близко в выходу, то видишь, как их много и как они страдают. Я, правда, думаю, что они излишне цепляются за жизнь, не нужно так, нужно хладнокровнее, но что ты скажешь им на death row, когда время прижимает их к выходу.

Мир стариков ужасен. Это целая раса, готовящаяся к смерти. Обречённые. Тут я терплю поражение. Я, который всегда или почти всегда побеждал, терплю поражение. Поскольку я не экипирован для сражения со временем, мы не экипированы.