Стамбульский оракул - Майкл Дэвид Лукас

— Я полагаю, вы знакомы с юной госпожой Коэн, — сказал бей, отступая на шаг, чтобы дать Элеоноре возможность вступить в разговор. — Очень смышленая молодая особа и искушенный игрок в нарды, как выяснилось вчера вечером.

— Неужели?

Элеонора отвела взгляд и посмотрела на носки своих светло-зеленых туфель, думая, хорошо ли они смотрятся на фоне палубы.

— Вчера вечером она дважды разбила меня, — сказал бей. — И поражение было сокрушительным. Хотелось бы приписать ее победу удаче, но, знаете, у нас говорят, что человек ищет удачу, но удача находит человека.

— Понимаю, — сказал преподобный, несколько возвысив голос, как он всегда делал, цитируя кого-нибудь. — Удача важна в любом деле. Закидывай крючок, и рыба клюнет там, где меньше всего этого ожидаешь.

— Не думаю, что тут дело в удаче, — встрял в разговор Якоб. — Помните, я говорил вам на пароходе, она читает все, что попадает ей в руки?

— Все? — переспросил преподобный Мюлер. Он перехватил Элеонорин взгляд и скривил губы в усмешке. — И какая же ваша любимая книга, госпожа Коэн?

— Ну же, Элли, — сказал отец и положил руку ей на плечо, — скажи ему, какая твоя самая любимая книга.

Она смотрела на них, чуть жмурясь от яркого солнца. По правде говоря, она всего-то и прочла что пару десятков книг.

— Ну, — протянула она, — моя любимая — «Песочные часы».

— Сколько, говорите, вам лет? — спросил преподобный, наклоняясь к ней.

— Восемь.

— Восемь, — повторил он. — И уже читаете романы. Да, недурно. Весьма недурно.

Преподобный Мюлер как раз собирался развить свою мысль, когда к нему подошла энергичная молодая женщина, тронула за плечо и зашептала на ухо. На ней было удивительное оранжевое платье: спереди оно было отделано белым кружевом, а сзади собрано в огромный турнюр. Элеонора решила, что женщина похожа на какую-то редкую улитку.

— Прошу прощения, — извинился преподобный. — Мадам Корвель напомнила мне об одном обязательстве. Я отлучусь на одну секунду.

— Разумеется, — ответил бей. — Я как раз собирался проводить Коэнов на корму. Оттуда открывается великолепный вид. Присоединяйтесь к нам, когда освободитесь.

— С удовольствием, — ответил преподобный Мюлер, потом повернулся к Якобу и продолжил: — Дорогой друг, нам надо обсудить с вами один вопрос. Не думайте, что я забыл тот тебризский ковер, который, по вашим словам, так подойдет к моему кабинету.

— Да, — ответил Якоб. — Хереке. Но об этом успеется.

— Успеется, — отозвался преподобный, и мадам Корвель увлекла его за собой.

С кормы открывался воистину великолепный вид. Солнце чуть оттеняло яркую голубизну утреннего неба, на котором не было ни облачка. Дворец Топкапы превратился в точку на горизонте, и только купола самых высоких минаретов виднелись за холмами. С кормы берега Босфора казались длинной полосой густого хвойного леса, которую через каждые пару километров прерывал орнамент из деревень, причалов и пивших чай мужчин в поношенных фесках. Воздух был солоноватый, пропитанный дымом и ароматом сосен. Элеонора глубоко вздохнула, принюхалась и решила сохранить запах в памяти. Он будет напоминать ей о Стамбуле.

Но память так же непостоянна, как и судьба.

Они простояли на корме совсем недолго, как вдруг поднялся ветер. При первом ударе волны Элеонора схватила отца за руку, а он уцепился за поручень. Якоб хотел что-то спросить у Элеоноры, но тут его лицо исказила гримаса, как если бы он увидел призрака, щеки ввалились, он позеленел, пробормотал, что это, должно быть, морская болезнь, схватился руками за живот, бросился на нос и чуть не упал, споткнувшись о запасное весло.

— Прости меня.

Шаги Якоба затихли вдалеке, ветер донес звуки веселья с носовой части палубы. Элеонора сморгнула, бей открыл рот, словно собирался что-то сказать. В этот момент раздался взрыв, судно накренилось и стремительно пошло ко дну под крики ужаса, долетавшие с нижней палубы.

Утро будто бы затерялось в гусином пухе и тенях. Осторожные шаги и шепот, бакланы как заведенные носятся над водой, их клекот смешивается с громкими криками лепешечника. Некоторое время спустя одинокие крики растворились в городском шуме, стуке колес по мостовой, крике торговцев рыбой, призывах муэдзинов, заунывном вое бродячих собак — привычных контрапунктах стамбульского многоголосья, смысл которого в одном: жизнь продолжается. Что бы ни случилось.

Когда звуки нового утра проникли в комнату, Элеонора лежала под грудой одеял, свернувшись, как сухой чайный лист, и прерывисто дышала в своем беспокойном сне. Стук в дверь вырвал ее из мира дремоты, хотя все, на что она была пока способна, — понять, что ей не хочется возвращаться к реальности. Послышалось шарканье комнатных туфель, звякнула ложка, госпожа Дамакан положила худую шершавую ладонь на Элеонорин затылок. Тепло этой чужой руки заставило ее вздрогнуть.

— Завтрак на столике у кровати, — тихонько окликнула ее госпожа Дамакан и, шаркая, вышла из комнаты.

Элеонора подождала, пока не закроется дверь, и только потом перевернулась на спину. С накрытого крышкой подноса доносился запах сваренных вкрутую яиц и лепешек, но она совсем не хотела есть. Девочка с головой накрылась одеялом, зажмурила глаза и свернулась клубком. В висках стучало, подкатывала тошнота. Она окончательно проснулась, но воспоминания о предыдущей ночи были пока довольно смутными, как будто караван то появлялся на горизонте, то скрывался из виду за огромным песчаным барханом. Сначала холодная вода, потом укус медузы за лодыжку, бей протягивает к ней руки, а потом она понимает, что отца больше нет.

Элеонора поперхнулась, желудок скрутило. Тогда она выдохнула из легких весь воздух, а потом набрала его снова. Жизнь раскололась пополам. То, что бывает только с незнакомыми людьми, соседями, героями романов или горемыками из газетной хроники, случилось с ней. Она прижала подушку к животу и невидящим взглядом уставилась на белый кружевной полог над кроватью. Отец мертв, он лежит на дне Босфора или на берегу, с другими погибшими, а может, его только что опустили в могилу, или… или… Одно было несомненно: он мертв. Она вновь и вновь возвращалась к этой мысли, пыталась посмотреть с разных точек зрения, но это было все равно что смотреть на солнце: глаза устают и ничего уже не разглядишь.

Все утро в голове Элеоноры роились невысказанные, страшные, как черные вороны, вопросы. Что делал тот удод на подоконнике? Как это связано с ее желанием остаться в Стамбуле? А что, если смерть отца и всех остальных — не несчастный случай? А вдруг это все из-за нее, из-за глупого ребяческого желания остаться? Элеонора вздрогнула и накрыла голову подушкой. Она хотела заснуть и не просыпаться, пока жизнь не вернется в обычную колею. Или хотя бы избавиться от всех этих вопросов. Но человек предполагает, а Бог располагает. Приговор судьбы свершился, и черный вихрь, зародившийся в яви, теперь трепал ее и во сне.