Стамбульский оракул - Майкл Дэвид Лукас

— Хорошо, — ответил за нее Якоб и опустился на стул рядом с Элеонорой. — Ваша взяла.

Прошло довольно много времени, прежде чем они вышли от модистки со свертками в руках и спустились вниз на фуникулере. В дополнение к шелковому платью с рукавами-буф и бантом Монсеф-бей купил Элеоноре три платья на каждый день, две пары туфель и множество других вещей, которые, как пояснила мадам Пуаре, были совершенно необходимы девочке.

— Благодарю вас, Монсеф, — сказал Якоб, когда они переезжали Галатский мост. — Давайте сначала заглянем к Хаки Бекиру, а потом рассчитаемся.

— Да, — повторила за отцом Элеонора, — спасибо, большое спасибо.

— Пустяки, — начал отнекиваться Монсеф и замахал руками, останавливая поток благодарностей. — Какие пустяки.

Перед въездом на Египетский базар экипаж сначала свернул в оживленный проулок, весь заставленный прилавками, а затем еще долго петлял по узким улочкам, пока наконец не остановился в грязном тупике, по обе стороны которого располагались лавки золотых дел мастеров. Они вышли из экипажа и прошли мимо стариков, коротавших дни за чашкой чая и партией в нарды или просто перебиравших четки. В самом конце тупика виднелась обшарпанная зеленая дверь, которая вела в лавку влиятельнейшего стамбульского торговца коврами, сирийца по имени Хаки Бекир. Элеонора слышала от отца о Хаки Бекире и его коллекции ковров. Но одно дело — услышать, а вот увидеть все своими глазами! Лавка освещалась единственной газовой лампой и солнечным светом, который с трудом проникал внутрь сквозь грязные окна. Комната походила на пещеру, всю ее — от пола до потолка — загромождали ковры. Должно быть, только в ней хранилось не меньше тысячи ковров. А сколько же еще скрывалось во многочисленных подвалах, с которыми сообщалась лавка!

— Монсеф-бей.

Из-за сложенных штабелями ковров появился полный человек с оспинами на лице, он был одет в белейшую рубаху и зеленую феску. Это был Хаки Бекир. Он раскрыл объятия и бросился навстречу гостям.

— Господин Коэн, — произнес бей, покашливая в кулак, — позвольте представить вам моего друга и делового партнера, высокочтимого Хаки-Абдель-Азиза-Ибрагима Бекира.

Хаки Бекир закивал, подошел поближе и принялся трясти руку Якоба. Потом указал на скамью, которая шла вдоль стены лавки, сцепил пальцы в замок и перебросился парой слов с беем. Хаки Бекир говорил только по-арабски, так что Монсефу-бею пришлось переводить.

— Если вы не против, — сказал он, — Хаки Бекир хотел бы взглянуть на ваши ковры.

— Разумеется.

Могло показаться, что Якоб безучастно смотрел, как посыльный отпирал сундуки и один за другим вытаскивал ковры, хотя его палец, который поглаживал кончики усов, выдавал нетерпение. Пока они пили из крошечных чашек сладкий чай, ковры вынули и разложили двумя стопками у ног Хаки Бекира. Торговец причмокивал, поглаживал себя по щекам и не отводил глаз от ковров, которые расстилались перед ним. Потом он прочистил горло, указал на разноцветный ворох слева от себя и что-то сказал бею. Бей, явно опешив, начал задавать какие-то вопросы, но Хаки Бекир покачал головой и повторил те же три слова, после чего подул себе на нос, словно бы пытаясь отогнать назойливого комара.

— Хаки Бекир говорит, что ваши ковры прекрасны, — начал Монсеф. — Но на этот раз он возьмет только те, что лежат по левую руку. Его цена — пятьсот за все.

Элеонора наблюдала за отцом. Пятьсот фунтов — большие деньги, но по выражению его лица она поняла, что стоят ковры гораздо дороже. В то же время она была почти уверена, что Якоб согласится. Хаки Бекир был не из тех, с кем можно шутить. Он уже дважды прикрикнул на мальчишку-посыльного и даже замахнулся, но вспомнил, что он здесь не один. Как раз тогда, когда Элеонора задела носком туфли бахрому на ковре, Якоб поднялся со своего места и прошел в центр комнаты. Он не смотрел на Хаки Бекира, вместо этого он вопросительно взглянул на ковры и начал нежно перекладывать их один за другим. В отличие от Хаки Бекира, который уделил каждому не более десяти-пятнадцати секунд, Якоб не торопился, отгибал углы и внимательно рассматривал работу. Когда он закончил изучать отобранные Бекиром образцы и распрямился, его губы были плотно сжаты. Продавец и покупатель застыли, не отводя глаз друг от друга, потом Якоб заговорил:

— Моя цена — девятьсот.

Бей начал переводить, но его прервали на полуслове. Хаки Бекир обиженно всхрапнул, как будто не верил своим ушам, и повторил свое предложение. Подумал немного и накинул еще сотню. Больше он не даст.

— Восемьсот, — сказал Якоб.

Когда бей перевел контрпредложение, Хаки Бекир прикусил нижнюю губу и что-то пробормотал себе под нос. Монсеф вздрогнул.

— Что он сказал? — спросил Якоб.

— Ничего, — ответил бей. — Он говорил сам с собой.

Так они торговались около часа, Хаки Бекир кричал и махал руками, Якоб настаивал на восьмистах фунтах.

— Это справедливо, ковры того стоят, — повторял он снова и снова, а Хаки Бекир мало-помалу все-таки поднимал цену.

Лицо сирийца покраснело, он хрипел так, что можно было подумать, его сейчас хватит удар; они дошли до очередного непреодолимого рубежа, и тут Якоб сдался:

— Семьсот пятьдесят.

При этих словах Хаки Бекир выскочил из угла и затряс руку Якоба, попутно отдавая приказания посыльному. Не успели они опомниться, как ковры уже упаковали, деньги тут же были отсчитаны, и все направились к выходу.

Уже в экипаже по дороге домой после того, как бей наотрез отказался принять деньги за наряды Элеоноры, Якоб спросил, что пробормотал Хаки Бекир.

— Лучше вам не знать, — ответил Монсеф.

Якоб подумал, кивнул и посмотрел на Элеонору.

— Вы правы, — согласился он. — Лучше нам не знать.

Сплетение пурпурных, золотых и зеленых кругов на потолке зала для аудиенций всегда напоминало султану павлиний хвост, который птица распустила в ярких лучах солнца. По дворцовым меркам помещение было невелико, не больше, чем комната главного лекаря или малая кухня, но влияние этого зала на жизнь империи было гораздо значительнее его скромных размеров. Именно здесь султан выслушивал новости, жалобы и просьбы, которые стекались к нему со всех концов государства. Его величество Абдул-Гамид II сидел на диване, по обе стороны которого стояли два глухонемых стража. Султан скрестил ноги и внимательно слушал доклад новопазарского санджакбея. Вести были недобрые. Толпа местных землевладельцев напала на сборщика налогов и вздернула его на городской площади. Санджакбею требовалась помощь — батальон или два восстановили бы порядок.

Конечно, Абдул-Гамид не собирался посылать войска в такую даль, да и случай был не слишком ясный, но санджакбей проделал большой путь от самого Нового Пазара лишь для того, чтобы лично попросить о помощи, — безусловно, его следовало выслушать. Санджакбей, армейский офицер в прошлом, излагал свои доводы в пользу немедленного военного вмешательства уже довольно долго. От возмущения он брызгал слюной, так что время от времени вынужден был прерываться и утирать рот, и почесывал затылок. До того как получить назначение в Новопазарский санджак, бей тридцать лет прослужил в Третьей армии, где прославился в основном свирепостью. Ходили слухи, что однажды он приказал вырезать целый болгарский город за то, что жители отказывались пускать его отряд на постой. Абдул-Гамид находил, что такая жестокость была излишней, но генерал Сипах-оглу особенно рекомендовал бея на пост в Новопазарский санджак, и великий визирь поддержал эту кандидатуру. Печально, что санджакбей оказался бездарным наместником, не смог самостоятельно справиться с таким простым делом. Следовало признать, что и на этот раз советники подвели его, надо было действовать по своему разумению.