Алесия, барышня в бегах - Пирамида

На лестнице раздались шаги, и я подскочила, я испугалась, что это госпожа Бибиан вернулась, чтобы ещё раз меня отчитать — но это была Оаннель.

– Что, твоя свекровь ушла? — спросила она меня.

— Она мне не свекровь

— А я и не знала, что Алесия Уителл, это ты, — равнодушно продолжала Оаннель, — Но я не буду звать репортёров, не бойся. Твоя свекровь мне заплатила за молчание. Ты готова петь?

— Что?

— Костюм для сцены, ты его сделала?

— Нет, я…

— А чем же ты занималась, милочка! А ведь нам ещё новую песню учить!

Говорить, что я провела время, обедая с Эбрелом, я, конечно же не стала.

— Я искала нитки и иголки, но я их не нашла…

— Не нашла! Перед тобой целый «Гамаюн-молл» а ты не нашла в нём ниток с иголками! Да с этим заданием и Томми бы справился! Ладно, отдай мне деньги, я его и пошлю, а ты пока вымоешь зал в ресторане.

— Что?

— А как ты думала? У меня нет лишних работников! Томми пойдёт делать твою работу, значит тебе придётся делать его!

Вода на Марсе была бесплатной, но выдавалась нормировано и только физическим лицам. Рестораны должны были её покупать. И это было даже хорошо, потому что, будь вода бесплатная, я бы, наверное, мыла ресторанный зал Оаннель, как настоящая Золушка, тряпкой и водой (и ещё, наверняка тряпку мне нужно было самой найти). Но бесплатной воды не было, и Оаннель вручила мне старый престарый, дышавший на ладан полотёр, которым я должна была водить по полу вместо робота Томми.

Другой робот, Бобби, тем временем, выкатил на сцену рояль. Он суетился вокруг инструмента, смахивал с него пыль, потирал клавиши, а я продолжала натирать пол. Тут заиграла музыка, и я, удивившись тому, как хорошо Бобби играет на рояле, подняла голову — но Бобби, конечно же, не увидела. За роялем сидела Оаннель Хелок собственной персоной, её мощные руки птицей порхали по клавишам. Играла она, на удивление, хорошо. Лучше чем Каренза, а ведь Каренза всю жизнь только музыкой и занималась. А потом Оаннель запела:

Голос у Оаннель был неприятный, хотя пела она, достаточно прочувствованно.

— Чего сморишь? — грубо спросила она меня, резко обрывая и музыку, и пение. — Мой пол!

Я опустила голову, и принялась работать дальше. А Оаннель снова принялась петь.

Оаннель пропела эту песню раза три или четыре. Я мыла пол. И гадала, к чему этот концерт. Оаннель, что решила тоже выступать на сцене? Да, «драмы», которой Оаннель от меня требовала, в её собственном пении было хоть отбавляй, и в ноты она, всё таки, попадала, хотя верхние и не вытягивала…

— Эта песня тебе, — сказала Оаннель, когда я выключила свой полотёр, — ты будешь петь её сегодня. Вот ноты, на, возьми, учи, пока будешь шить себе сценический костюм.

Я посмотрела на часы — было уже пять вечера. Моё выступление начиналось в восемь.

— Я не успею, — сообщила я Оаннель.

— Успеешь, милочка! Должна успеть. Тебе петь здесь разрешают, так что уж постарайся, напрягись немного!

Вот так вот. Думаешь, что устраиваешься на работу, потом оказывается, что тебя взяли в буквально рабство за еду и кров, а теперь ещё, выяснятся, что даже это мне даруется из милости. Ведь петь мне «разрешали!». «Такими темпами», — подумала я, — «Оаннель скоро потребует, чтобы я доплачивала за возможность у неё петь».

Но выхода у меня не было — не лететь же мне на Землю! — и я отправилась в свою комнатку. Учить песню, и перешивать платье.

Самым плохим в моём сценическом балахоне, помимо его несвежести, конечно, была его ширина. Платье было мне безнадёжно широко и в плечах, и в груди. С плечами я расправилась просто споров рукава, с грудью было сложнее. Каренза, конечно, обучила меня мастерить из остатков ткани поделки-безделушки, но на этом мои познания в швейном деле заканчивались. Шить я на самом деле не умела, и что делать с вытачками, расположенными совсем не там, где надо, не представляла. После долгих раздумий, я отпорола юбку от верха платья, после этого отрезала от юбки солидный кусок, уменьшив её пышность чуть ли не в трое, пришила подъюбник, сделанный из нижних юбок моего свадебного платья, и на выходе получила вполне приличную, узкую юбку с небольшим разрезом до середины икры. При такой узкой юбке широкий верх смотрелся достаточно нормально. Чтобы ещё больше увеличить этот эффект, я углубила вырез, так, что ткань верха буквально спадала с плеч, и в этот глубокий, чуть ли не до талии вырез вставила кусок светлой ткани, срезанной со все того же свадебного платья.

Получилось хорошо, свежо (если не учитывать запах, потому что постирать платье я уже не успевала) и даже модно — я ориентировалась на те модели, которые видела в каталогах у модистки Лилит. В этом платье я выглядела превосходно, особенно, когда собрала волосы в высокий пучок, и заколола их искусственным цветком, стоявшим у меня на столе в вазе. Все было хорошо, кроме моей единственной обуви — злосчастных свадебных ботинок, и того, что новую песню я даже и не принималась учить.

— Алесия, я же говорила, что у тебя получится! — воскликнула Оаннель, когда я спустилась в ресторан.

Потом она посмотрела вниз, и увидела мои белые свадебные ботинки.

— Фу, какая гадость у тебя на ногах! Скорее поменяй!

— Но мне не на что, — ответила я, — у мене не другой обуви.

— Глупости! — начала было Оаннель, но больше сказать ей было нечего.

Потому что сшить себе туфли сама, я не сумела бы, как бы ни старалась. Но скаредная Оаннель нашла выход и здесь.

— На, возьми мои!

И она, не стесняясь, скинула шитые блёстками туфельки (очень широкие туфельки), и протянула ко мне руки:

— А ты отдай мне ботинки! Они ведь дорогие?

— Очень. Они от Лилит.

Я засунула ноги в туфли Оаннель, потуже затянула ремешки, и вышло ничего так. По крайней мере, с ног они не спадали. Как будет ходить Оаннель в моих, пошитых на заказ, на очень узкую лодыжку ботинках, я предпочла не думать.

— А теперь иди петь новую песню. Твоё выступление через полчаса.

— Я не учила.

— Как это не учила? У тебя есть полчаса, чтобы выучить! — безапелляционно воскликнула Оаннель.

Это было, даже, смешно. А что будет, если я выйду на сцену, а петь не смогу? «Будь что будет», — решила я, взяла ноты, села у сцены, и принялась учить песню.