Любовь к жизни - Мари Фредрикссон

Ты вошла в студию и как будто с первой минуты знала, что делать. Тебе ничего не требовалось объяснять. Это было волшебно. И в тот год тебе дали премию Grammy именно за шведский репертуар, а не за работу в Roxette.

Мари Димберг забирает подписанные фотографии и убирает в сумку.

– У тебя ведь есть суперспособность всегда уверенно делать то, что надо, – продолжает она. – Например, помнишь, как ты принимала участие в концерте «Артисты против нацизма» в 2001-м? Ты тогда пела «För dom som älskar».

– Да, там играл оркестр Бу Каспера. Боже, сколько с ними было хлопот! Я тогда подумала: «Да ну их, лучше сделаю всё сама».

– Точно! Дело было на стадионе «Глубен», и ты исполнила песню без них – просто села и подыграла себе на пианино. И это прозвучало так сильно! У меня до сих пор мурашки по коже.

Мари Димберг продолжает нахваливать Мари Фредрикссон: на неё всегда можно положиться, она в любой момент готова прийти и выполнить свою работу на отлично.

– Ты и сейчас такая. Взять 2010-й, когда в Мальмё открывали городской туннель. На церемонию пригласили нескольких артистов, в том числе и тебя. Я знаю, ты постоянно мёрзнешь, поэтому заранее разузнала всё про погоду: говорили, там не должно быть холодно. И вот мы приезжаем, а там жуть какой холод, а у тебя даже нет тёплой одежды. Но ты всё равно выступила, и твой номер был превосходен!

– Подумать только, за свою жизнь я подписала столько фотографий! – восклицает Мари. – Боже, сколько тысяч их было? А сколько раз мы произносили на радио: «Привет! Я Мари… А я Пер… и мы Roxette!» Мы знали эти слова назубок, они нам даже снились! А сейчас говорим так, только когда происходит что-то по-настоящему особенное.

И добавляет:

– Но это вовсе не потому, что мы зазнались. Просто время-то идёт, и какие-то действия поп-звёзд начинают казаться старомодными и даже смешными. Мы словно выросли из этого. Roxette существует почти тридцать лет. Порой чувствуешь себя ужасно глупо, когда вдруг приходится делать то, с чего когда-то всё начиналось. И всё же мы не отказываемся от подобных действий насовсем. Ну а как иначе?

«Меня не узнавали». Мари о болезни

ДО ИЮЛЯ 2003 ГОДА Микке был уверен: я такая же, как раньше, несмотря на болезнь. Но тем летом всё изменилось.

Мы ехали в Хальмстад из нашего тогдашнего летнего дома в Хавердале. Микке попросил меня закрыть за собой дверь, а я не могла понять, чего он от меня хочет. Что я должна сделать?

Микке, конечно, решил, что происходит нечто странное. А до меня никак не доходило: что ему надо?

Чуть позже мы приготовили детям хот-доги. И тут я взяла сосиску, полила её горчицей и кетчупом и только потом попыталась запихнуть её в булку – как будто забыла, в каком порядке это делается.

В тот вечер я не смогла нормально убрать со стола. Простые вещи, которые каждый из нас делает по тысяче раз, не задумываясь, казались сложнейшей головоломкой. К нам в гости пришли Кларенс и Марика с детьми, а я ходила вокруг них со столовыми приборами, не понимая, куда их положить.

С так называемой операции гамма-ножами прошло полгода.

Поговорив по телефону с онкологом из Каролинской больницы, мы приняли решение отправиться домой. Микке поехал на машине, а мы с детьми – на самолёте. Из аэропорта нас должно было забрать заранее заказанное такси. Но когда мы приземлились, я не смогла назвать адрес. Его словно стёрли из памяти. Каким-то чудом добраться до дома всё же получилось. Помогли дети – да и в компании, где мы бронировали машину, знали наш адрес. Ужасная ситуация. А ведь я даже её не запомнила! Позже мне рассказал об этом Микке – ему звонили из фирмы, чтобы уточнить кое-какие детали.

Микке связался с моим врачом, и тот объяснил, что после облучения у многих в мозгу появляется отёк. В моём случае он начал давить на область мозга, отвечающую за логическое мышление. Если Микке говорил: «Взгляни туда» и указывал куда-то, я смотрела на палец. Если он просил меня спуститься в погреб, принести бутылочку вина и заодно захватить диск, я не могла запомнить всё сразу: информации становилось слишком много. Целых три действия, которые мне не удавалось увязать в единое целое: подвал, вино, диск.

Мне выписали кортизон: он должен был уменьшить отёк. Доза была максимально дозволенной: тридцать две таблетки в день. Берит – мама Микке – следила, чтобы я не забывала выпить их все. Моё лицо сильно опухло, и я перестала быть похожей на себя. Раньше меня узнавали абсолютно все, теперь – никто.

Можете представить, каково это?

Самое ужасное – даже не то, что меня не узнавали. Куда страшнее то, что во мне не узнавали человека, которым я являлась. Ту, кем я была, в жизни, которой я жила. Каждый взгляд в зеркало повергал меня в шок.

Суета вдруг утихла. Мне звонило всё меньше людей, и я чувствовала себя невероятно одиноко. Меня окружала тишина. Раньше я всегда была в гуще событий, теперь же оказалась где-то на периферии.

Я потеряла многих друзей. Они испугались, особенно когда меня так разнесло.

Но были и исключения.

Меня ни на минуту не покидал мой лучший друг Пер Ларссон. Он постоянно интересовался, как я себя чувствую, но при этом вёл себя обычным образом, не обращая внимания на мой внешний вид. За это я ему очень признательна.

Иногда мы ходили в ресторан. Если там были наши общие знакомые, они болтали только с Пером, а меня как будто не узнавали. Было очень тяжело. Появилось чувство, что я перестала существовать.

То же самое произошло в Хальмстаде, когда мы встретились с Пером Гессле. Люди подходили к нему и просили автограф, а меня не замечали. Точнее, они просто не понимали, что я – это я.

В какой-то момент мы с семействами Гессле и Эверманов отправились в Майами-Бич.

Честно говоря, не знаю, о чём я думала. Как я могла на это согласиться?

Я, вся опухшая, сидела у бассейна. Считала себя страшной и омерзительной и не могла спокойно болтать и веселиться с друзьями.

«Чёрт побери, что я тут делаю?» – этот вопрос я задавала себе снова и снова. Меня все жалели, но мне казалось, что у них не хватает сил общаться со мной. Я превратилась в источник бесконечной печали и сплошных бед. Иногда ко мне подходила жена Кларенса Эрландссона Марика – очень добрая женщина. И