Дипломатия - Генри Киссинджер

Провозгласив универсальную миссию, Америка неизбежно должна была столкнуться с нестыковками своих принципов и своего национального интереса. Пересечение Суэца и Венгрии стало одним из подобных случаев. Величайшей американской мечтой всегда была внешняя политика, которая преодолевает все препятствия путем убеждения и ставит во главу угла универсальные принципы. Тем не менее на протяжении десятилетия американские политические деятели были в отчаянии из-за противоречивости, порождаемой мировым лидерством, — из-за уступок ради сомнительных предприятий, составляющих основу повседневной дипломатии, а также из-за внимания, которое следует уделять мнению союзников с совершенно иными историческими перспективами. Суэц, казалось бы, предоставил возможность исправить этот недостаток и привести политику в соответствие с принципом. Сама по себе боль, связанная с выступлением против ближайших союзников, послужила своего рода покаянием, поскольку содействовала возврату к изначальной моральной чистоте помыслов Америки.

Венгрия оказалась более сложным случаем, так как требовала применения силы в любой форме. И все же американские руководители не желали рисковать жизнями американцев ради дела, как бы сильно не бившего по их совести, но не связанного непосредственно с защитой интереса американской безопасности. Принцип не допускает двусмысленности и не имеет градаций. Применительно к Суэцу Америка могла настаивать на применении моральных заветов, поскольку последствия не таили для нее прямого риска. В Венгрии пришлось учитывать факторы реальной политики, как это сделала бы на месте Америки любая другая страна, потому что настоятельное требование соблюдения принципов могло бы повлечь за собой неизбежный риск возникновения войны, быть может, даже ядерной. А когда на карту ставятся человеческие жизни, то государственный деятель обязан объяснить своему народу и самому себе, как соотносятся риски и интересы, как бы расширительно они ни толковались. Советский Союз был, бесспорно, готов идти на бо́льшие риски ради сохранения своих позиций в Восточной Европе, чем те, на которые были готовы отважиться Соединенные Штаты ради освобождения Венгрии. Уйти от этого уравнения было невозможно. С точки зрения риторики перед восстанием американская политика по отношению к Венгрии была, безусловно, слабой. С точки зрения национальных интересов отказ пойти на риск возникновения войны был одинаково неизбежен и уместен, — хотя он и не объясняет нежелания повысить издержки советской интервенции невоенными средствами.

Наслоение вопросов о Венгрии и о Суэцком канале установило координаты следующей фазы холодной войны. Советский Союз сумел сохранить свои позиции в Восточной Европе; демократические страны — включая и Соединенные Штаты — несколько ослабили свои позиции на Ближнем Востоке. Советский Союз нашел путь обойти сдерживание. В тот самый день, когда его войска громили Будапешт и бои по-прежнему продолжались, Хрущев угрожал Западной Европе ядерным нападением и призывал Соединенные Штаты к совместным военным действиям на Ближнем Востоке против их ближайших союзников. Соединенные Штаты бросили Венгрию на произвол судьбы в море исторической эволюции, а своих союзников — с чувством беспомощности.

Одно было неясно в то время — присущая Советскому Союзу слабость. По иронии судьбы, коммунистические сторонники соотношения сил вовлекли себя в некое дело, осуществлять которое, как оказалось, они были не в состоянии. Коммунистические лидеры могли разглагольствовать об объективных факторах сколько их душе было угодно, но факт остается фактом: единственные революции, имевшие место в развитых странах, совершались лишь в пределах коммунистической сферы влияния. В долгосрочном плане Советский Союз был бы в большей безопасности и экономически сильнее, если бы окружил себя в Восточной Европе правительствами финского типа, так как тогда ему не надо было бы брать на себя ответственность за внутреннюю стабильность и экономический прогресс этих стран. Вместо этого осуществление имперской политики в Восточной Европе истощало советские ресурсы и страшило западные демократии, не укрепляя советского могущества. Коммунизм никогда не мог, имея контроль над органами управления и средствами массовой информации, добиться общественного признания. Если коммунистическим руководителям Восточной Европы не хотелось сидеть исключительно на советских штыках, они вынуждены были подстраивать свои программы под своих националистических оппонентов. В силу этого после начального периода кровавого террора Кадар постепенно стал сдвигаться в направлении целей, начертанных Надем, хотя и не пошел на выход из Варшавского договора. Поколением позднее скрытая советская слабость приведет к тому, что венгерское восстание будет считаться предвестником окончательного банкротства коммунистической системы. Несмотря на все случившееся, через десять лет Венгрия станет внутренне намного свободнее, чем Польша, а ее внешняя политика будет в большей степени независима от Советского Союза. А еще через 35 лет, во время очередной фазы московских попыток либерализации, Советы полностью потеряют контроль над ходом событий.

Итог 1956 года способствовал продолжению страданий и гнета для еще одного поколения. Каким бы кратким ни казался историкам промежуток времени, оставшийся до окончательного краха, им нельзя измерить те муки, которые тоталитарный характер системы навязал своим бесчисленным жертвам. Непосредственным следствием случившегося было то, что Москва, — неправильно рассчитавшая соотношение сил, как это сделали и капиталисты, — имела все основания быть довольной. Истолковывая события того года как сдвиг в соотношении сил в свою пользу, политбюро решилось на самый серьезный вызов холодной войны — ультиматумы вокруг Берлина.

На Потсдамской конференции тройка победителей решила, что Берлин будет управляться четырьмя оккупирующими державами: Соединенными Штатами, Великобританией, Францией и Советским Союзом, которые совместно будут также управлять Германией. Как оказалось на деле, четырехстороннее управление Германией продолжалось чуть более года. В 1949 году западные зоны объединились в Федеративную Республику, а русская зона стала Германской Демократической Республикой.

Согласно четырехсторонней договоренности по Берлину, этот город не являлся частью Германии — Восточной или Западной, — а официально находился под властью четырех победоносных союзников во Второй мировой войне. Советы оккупировали большой сектор в восточной части города, у американцев был сектор на юге, а британцы и французы имели свои сектора на западе и севере. Весь Берлин превратился в остров внутри того, что стало Германской Демократической Республикой. Тянулись годы, и восточные немцы вместе с Советами стали воспринимать три западных сектора Берлина как занозу в теле, витрину процветания посреди удручающей серости жизни коммунистического блока. Что еще важнее, Западный Берлин служил сборным пунктом для тех восточных немцев, которые желали эмигрировать на Запад: им просто надо было сесть на метро и проехать в один из западных секторов города, а потом подать заявление об эмиграции.

Поразительно, но, несмотря на совершенно очевидный четырехсторонний статус города, не были выработаны не вызывающие двусмысленных толкований договоренности по доступу в город. Хотя четыре державы выделили разнообразные дороги и воздушные коридоры для того, чтобы попасть в Берлин, они не договорились четко и ясно о механизме прохода. В 1948 году Сталин попытался воспользоваться этим пробелом для того, чтобы ввести блокаду Берлина на том техническом основании, что выделенные для доступа в Берлин дороги ставятся на ремонт. После того как в течение года действовал налаженный Западом воздушный мост, доступ в Берлин был возобновлен, но юридические основания оставались по-прежнему неопределенными.