История Консульства и Империи. Книга II. Империя. Том 3 - Луи Адольф Тьер

в отношении философии! Наполеон отправился в Россию, безрассудно поставив под удар французскую армию, а заодно императорский трон и, хуже того, величие Франции; серьезно ошибся в необходимости войны и в средствах ее ведения, вернулся побежденным и униженным – и во всем, оказывается, была виновата философия! Уж не философия ли держала в заточении в Савоне несчастного Пия VII и ежедневно заключала в темницы сотни священников? И человек высочайшего ума осмеливался говорить подобные вещи Франции и миру перед лицом событий, самым очевидным образом его разоблачавших! Таковы последствия ошибок, и особенно великих! Помимо зла, какое они влекут за собой, они до такой степени лишают здравомыслия того, кто их совершает, что сам гений кажется рассердившимся ребенком. Он сердится за свои ошибки на тех, кто менее всего в них виноват и кто нередко от них более всего страдает.

Но всё это было несерьезно; то был пустой шум, призванный заглушить, если получится, грохот Русской катастрофы; то была подготовка к принесению в жертву честного чиновника, которому назначалось отвлечь внимание публики от более важных событий. На следующий день Государственный совет собрался для изучения ситуации с господином Фрошо. Его приговор сомнений не вызывал, ибо независимо от сигнала свыше Фрошо можно было адресовать и заслуженный упрек в том, что он с легкостью повиновался странному приказу. Он был изобличен всеми секциями Государственного совета, но не в измене – поспешили заявить, что он на нее неспособен, – а в малодушии, и Наполеона просили отстранить его от должности. Несомненно, сделать это нужно было хотя бы для примера; но при других обстоятельствах правительство, не прибегая к Государственному совету, отправило бы Фрошо в отставку собственной властью, обойдясь без унизительного осуждения. Это было бы справедливым наказанием без лишней жестокости. Наполеон сожалел о жестокости, но ему хотелось привлечь взоры толпы к слабому чиновнику, нарисовав его грубыми мазками, чтобы на полотне не заметили безрассудного фараона, погубившего армию и корону в русских снегах.

Оставим эти прискорбные сцены, предназначенные для отвлечения назойливых взглядов от императора, и проследим за другими его занятиями, более достойными его гения и в большей мере способными исправить его ошибки. Требовалось заново сформировать уничтоженную армию, укрепить ее поколебленную мощь, и именно в этом деле должны были обрести энергичное применение его таланты, в последний раз просияв необычайным блеском. Сумеют ли они спасти его, после того как самим своим избытком поставили на грань гибели? Это было маловероятно, но возможно, если бы счастливая непоследовательность остановила его на краю пропасти. Начиналась последняя фаза его жизни и, несомненно, одна из самых необыкновенных.

В то время как Наполеон казался занятым вещами, о которых мы вкратце рассказали, он в действительности неустанно занимался более благородной работой и выказал себя как никогда разумным, творческим и деятельным администратором. Каким великим ни казалось ему зло, он видел его, однако, лишь отчасти, покидая армию в Сморгони. К сожалению, к началу января на Севере всё переменилось и в военном, и в политическом отношении. Наполеон отправил свою фортуну на такой крутой склон, что всякий раз, как обращал к ней свой взор, находил ее всё более погрузившейся в бездну.

После его отъезда, как мы рассказали ранее, армия подверглась ужасному распаду. Вследствие холода, достигшего необычайной силы, и за отсутствием почитаемой власти всякая дисциплина исчезла; каждый, предоставленный личному отчаянию, убегал как мог, и горстка людей, и без того невеликая, которая осуществила переход через Березину, полностью рассеялась. Корпус Виктора, насчитывавший 7–8 тысяч солдат в вечер героической обороны мостов, растаял за два дня только потому, что в течение этих дней занимался обязанностями арьергарда. Дивизия Луазона, включавшая 10 тысяч хоть и молодых, но хорошо организованных солдат, не подвергавшихся до той поры никаким испытаниям, полностью распалась в результате вылазки из Вильны и марша навстречу Великой армии. Половину ее людей убил холод, остальные разбежались, и в рядах осталось от силы 2 тысячи человек. То же самое случилось с солдатами, составлявшими гарнизон Вильны. Баварцы генерала Вреде (4–5 тысяч), после оставления Полоцка державшиеся слева от Вильны, разделили всеобщую участь. Поскольку саксонцы Ренье и австрийцы Шварценберга за отсутствием точных приказов оставались в окрестностях Минска, Вильна оказалась без прикрытия, из нее отступали в беспорядке, не успев даже взять одежду и продовольствие из переполненных складов. Мюрат, которому перестали повиноваться, бежал из Вильны среди ночи, потеряв у подножия горы на выезде из города всю армейскую казну. В Ковно он поручил Нею и Жерару отстаивать Неман, но оба героя, оставшись почти без солдат, бежали в Кенигсберг.

Таковы были события, произошедшие после отъезда Наполеона, события гибельные, случившиеся в силу расстояний, холода, нищеты, отсутствия власти, и, главное, в силу заразительности беспорядочного бегства, которое, начавшись со спешенных кавалеристов и бросивших оружие пехотинцев, непрестанно нарастало день ото дня и в конечном счете стало родом чумной болезни, которую незамедлительно подхватывал любой корпус, посылавшийся на помощь Великой армии, и, не спасая ее, погибал сам.

Другие невзгоды ожидали нас в Кенигсберге. Его жители, как и все жители Пруссии, питали к французам неукротимую ненависть, которую не осмеливались выказывать, потому что не переставали нас бояться. Видя прибытие печальных остатков армии, они не могли скрыть своего удовлетворения, но предположили, что эти остатки являются лишь предвестниками ослабленного и всё еще существующего корпуса Великой армии. Однако когда появился Мюрат, почти один, гвардия, сократившаяся до нескольких сотен человек, а за ними – только несчастные заблудившиеся солдаты, преследуемые по льду Немана казаками, пруссаки не могли уже скрывать своей радости и высокомерия. Крестьяне в удаленных местечках обирали солдат, которые на оставшиеся деньги пытались покупать хлеб, а порой даже безжалостно перерезали им горло. В самом Кенигсберге жители подняли бы мятеж, если бы их не сдерживала одна из четырех дивизий Ожеро – дивизия Оделе, которая, по счастью, не продвинулась дальше Старой Пруссии. Она насчитывала 7–8 тысяч молодых, но способных внушить к себе уважение солдат. Это было первое организованное войско после Вильны, и оно защищало 12 тысяч больных и почти умиравших раненых, переполнявших госпитали, и множество генералов и офицеров, пришедших в Кенигсберг умирать, подобно генералам Ларибуазьеру и Эбле, от обморожения. Жители города, не смея еще броситься на французов, намеревались сделать это при приближении русских, а в ожидании вымогали у нищих солдат последние деньги за крохи продовольствия.

Но вскоре к этим невзгодам добавилось событие крайней важности. Маршал Макдональд, располагавший Польской дивизией Гранжана в 7–8 тысяч человек и сопровождаемый на некотором расстоянии вспомогательным прусским корпусом, долго дожидался в Риге приказа об отступлении, которого так и