Любовь в тягость - Элена Ферранте

– Зачем ты пришла в магазин? – спросил он, раздосадованный, и скользнул вниз по моему телу, мокрому от пота. – Сама ведь меня искала.

– В магазине я тебя даже не узнала, – ответила я.

– А к чему все эти розыгрыши? Платье не так сидит, трусы… Чего ты добивалась?

– Я не искала тебя, – сказала я без всякой злобы. – Мне был нужен твой отец. Я хотела знать, что произошло с мамой, прежде чем она утонула.

Судя по всему, Полледро не поверил; он снова вернулся к ласкам. Я помотала головой, давая ему понять, что хватит. Он опять навалился на меня, но тут же отпрянул. Похоже, испытал отвращение к моему вспотевшему телу.

– Тебя лихорадит, – с беспокойством сказал он.

– Я здорова. Но даже если бы была больна, теперь все равно слишком поздно приниматься за лечение.

Полледро, смирившись с неудачей, лег на спину рядом со мной. В полумраке комнаты я видела, как он вытирает простыней пальцы, лицо, ноги; потом он зажег лампу на тумбочке.

– Ты как призрак, – сказал он, глядя на меня без всякой иронии, и стал осушать мне лицо краем рубашки, которая по-прежнему была на нем.

– Ты не виноват, – уверила я его и попросила выключить свет. Мне не хотелось, чтобы он видел меня, и смотреть на него тоже не хотелось. В тот момент, подавленный и в растерянности, он слишком уж напоминал своего отца – по крайней мере, таким я представляла себе Казерту… или он на самом деле был таким сорок лет назад. Это ощущение оказалось настолько сильным и острым, что я собралась было поделиться им с Полледро – прямо здесь, в темноте рассказать ему, какое у него сейчас лицо и до чего оно не похоже на другое лицо, толстощекое и уверенное в себе, которое я наблюдала днем. С помощью слов я хотела вот тут, в кровати, превратить одного из нас, так разительно переменившихся, в персонажа из детства. Нас сближало то, что оба мы стали свидетелями жестокости.

Когда отец узнал, что Амалия тайно встречается с Казертой в погребе – так я думала начать свой рассказ для Полледро, – его вмиг охватила ярость. Он гнался за Амалией по коридору, вниз по лестнице, по улице. Меня обдало запахом масляных красок, когда отец пробежал мимо, и мне тогда показалось, что он и сам весь раскрашен.

Мама бросилась под железнодорожный мост, поскользнулась в луже, отец догнал ее и принялся бить кулаками, давать пощечины, пинать ногами в бока. Решив наконец, что наказания довольно, он привел ее домой всю в крови. Стоило маме попытаться вымолвить хоть слово, он снова начинал бить ее. Долго и пристально я смотрела на маму – перепачканную, истерзанную, – и она тоже долго и пристально смотрела на меня, пока отец рассказывал дяде Филиппо о случившемся. В глазах Амалии читалось удивление: она глядела на меня и словно не понимала, почему все так обернулось. В конце концов я, оглушенная происходящим, решила посмотреть, чем заняты отец с дядей.

Они вышли из дома, и я увидела их в окно: точно два оловянных солдатика, они стояли во дворе и с серьезным видом рассуждали о чем-то, словно держа военный совет. Или как два бумажных солдатика, которых вырезают и наклеивают в альбом, – встали поближе друг к другу, поскольку говорили вполголоса. На отце – сапоги и куртка песочного цвета. Дядя Филиппо одет в зеленый военный мундир, или, может, белый, или черный. И у него с собой пистолет.

А может, он был в штатском, и здесь, в темноте двести восьмого номера гостиницы, я слышала чей-то голос: “Он убьет его, раз взял с собой пистолет”. Вполне вероятно, что именно этот голос заставил меня увидеть отца в сапогах, а дядю Филиппо – в военной форме; руки у обоих скрещены на груди, дядя сжимает пистолет. И вот они мчатся за Казертой – молодым, в пиджаке из верблюжьей шерсти, – взбегают по ступеням его дома. Вслед за ними, держась на безопасном расстоянии, чтобы снова не угодить под горячую руку отца – или оттого, что она была вымотана и у нее не оставалось сил бежать, – тихо идет Амалия в своем синем костюме и шляпке с пером, совсем ошеломленная, и шепчет: “Только не убивайте его, он ничего не сделал”.

Казерта жил на последнем, пятом этаже, но они столкнулись с ним уже на четвертом. Там все трое замерли, словно решив помириться. На самом же деле они осыпали друг друга бранью на диалекте – это была нескончаемая вереница слов, и все они заканчивались на согласную, как будто гласные отпали и покатились в никуда, а оставшаяся часть слова глухо и озлобленно рычала.

Когда поток ругани иссяк, они толкнули Казерту на ступени, и он покатился вниз по лестнице и докатился до первого этажа. Там он поднялся на ноги и опять побежал вверх – неясно, то ли чтобы встретиться лицом к лицу с преследователями, то ли чтобы укрыться у себя в квартире. Как бы то ни было, ему удалось добраться до своего этажа: он мчался, касаясь рукой перил, потом стал цепко хвататься за них, перескакивая через три ступени. Наконец Казерта – у двери квартиры; отец и дядя Филиппо пытаются пинать его, но промахиваются, зато плевки оказываются меткими.

Отец первым догнал Казерту и повалил на пол. Схватил за волосы и принялся бить головой о перила. Удары отдавались гулким, несмолкающим эхо. В конце концов отец отпустил его, оглушенного болью, в крови; возможно, это дядя Филиппо сказал ему прекратить и проявил тем самым благоразумие, хотя и был вооружен. Крепко схватив отца за руку, он оттащил его от Казерты, иначе дело закончилось бы скверно – отец мог избить того до смерти. Жена Казерты стала помогать дяде Филиппо, взяв отца за другую руку. От Амалии остался лишь голос, она все твердила: “Только не убивайте его, он ничего не сделал”. Антонио, мой товарищ по играм, плакал где-то между лестничными пролетами, он словно застыл в невесомости.

Полледро молчал, лежа со мной рядом, я слышала его дыхание, и мне стало бесконечно жалко того мальчика, каким он был раньше.

– Мне пора идти, – сказала я.

Встав с кровати, я поскорее юркнула в синее платье, чтобы Полледро не успел рассмотреть мой темный силуэт. Почувствовала, что размер подобран безупречно. Потом отыскала в своем пакете белые трусы и быстро надела их. Включила свет. Взгляд у Полледро был отсутствующий. Невозможно поверить, что он – тот самый Антонио и что я нашла в нем сходство с Казертой. Я смотрела на его лежащее на кровати тело – тучное, грузное, голое ниже пояса. Это было чье-то чужое тело, не имевшее отношения к моему прошлому и настоящему, если не считать влажного следа на рубашке. И все же я была благодарна Полледро за то, что он остановился и мне не пришлось терпеть больше боли и унижения, чем я уже вытерпела. Обойдя вокруг кровати, я села с ним рядом и начала его ласкать. Он не возражал, продолжая лежать с закрытыми глазами. Кончил, не издав ни звука, словно не испытал никакого удовольствия.

Море казалось ребристым сизым слепком. Рокот шторма и шум города слились в грозный гул. Я перешла через дорогу, обходя машины и лужи. Немного придя в себя, я остановилась, разглядывая большие отели, мимо которых бежал бурный поток транспорта. Каждое окно и каждая щель в этих зданиях были наглухо закрыты, чтобы внутрь не проникнул рев машин и моря.