Любовь в тягость - Элена Ферранте

На автобусе я доехала до площади Плебисцита. Во всех телефонных кабинах были обрезаны провода, а в кафе, куда я заходила, аппараты оказались сломаны. Наконец мне удалось найти исправный телефон, и я набрала номер дяди Филиппо. Он не отвечал. Я направилась по улице Толедо, магазины открывались после перерыва, становилось многолюднее. Народ толпился у дверей прибывавших автобусов, угловатых и мрачных под навесом серого неба. Неподалеку от площади Данте я купила шоколадку, но лишь потому, что захотелось вдохнуть терпкий аромат кондитерской. Я была настолько взбудоражена происшедшим, что забыла про шоколад, даже не попробовала его, и он таял у меня в руке. И мне совсем не было дела до любопытствующих взглядов мужчин.

Было жарко и душно, и когда я дошла до ворот Альба, опустился вечер. Возле маминого дома продавали черешню, крупную и сочную; я купила полкило. Села в лифт, совсем не испытав при этом удовольствия, поднялась и постучала в дверь вдовы Де Ризо.

Она открыла, глядя на меня, как всегда, подозрительно. Я показала ей пакет с черешней и сказала, что купила специально для нее. Де Ризо вытаращила глаза. Потом отстегнула с замка цепочку и пригласила меня войти, явно довольная этим проявлением внимания с моей стороны.

– Давайте лучше вы ко мне, – сказала я. – Я жду телефонного звонка. – И прибавила, что призраки, даже если приходят, спустя несколько часов перестают быть навязчивыми, а наоборот, становятся покладистыми. – Вот увидите, они начнут подчиняться вам беспрекословно. Если попросите их замолчать, они тут же станут безмолвны.

Слово “безмолвны” своей стилистической окраской привело синьору Де Ризо в восторг. Принимая мое приглашение зайти в гости, она тщательно подбирала как можно более изысканные обороты, стремясь быть на высоте. Она заперла дверь на ключ, а я тем временем открыла мамину квартиру.

Там было нечем дышать. Я поспешила открыть окна, затем переложила черешню в пластмассовую миску и поставила под струю воды. Вдова, настороженно оглядевшись вокруг, села за кухонный стол, как будто по старой привычке. И сказала, словно бы оправдываясь, что мама всегда сажала ее на это место.

Я поставила перед ней черешню. Она выждала, пока я не предложу ей угоститься, потом принялась есть – в ее жестах было что-то детское, и это мне понравилось. Вдова брала каждую черешню за хвостик, клала в рот и сперва перекатывала языком, так что хвостик порхал между ее бесцветных губ; наконец она снова хватала ягоду за хвостик и с тихим щелчком отрывала его.

– Вкусная, – сказала она и, стряхнув с себя напряжение, похвалила мое платье. И подчеркнула: – А ведь я говорила ей, что это синее подойдет тебе лучше красного.

Я оглядела свое платье и посмотрела на соседку, желая удостовериться, что она имеет в виду именно то платье, которое надето на мне. Тут и сомнений быть не могло, продолжала Де Ризо, платье сидит как влитое. Когда Амалия показала ей подарки, которые приготовила к моему дню рождения, она сразу поняла, что вот это синее платье будет мне к лицу. Мама согласилась. И вся сияла от радости, рассказывала вдова. Вот тут, на кухне, стоя перед этим самым столом, мама прикладывала к себе то платье, то белье, все повторяя: “Да, отлично подойдет”. И была очень довольна, что ей повезло раздобыть такие чудесные вещи.

– Как же она их раздобыла? – спросила я.

– Через своего друга, – ответила Де Ризо. Тот предложил маме обменяться: отдать ему все ее старое белье в обмен на эти новые вещи. Они достались ему почти даром, он заплатил за них сущие гроши. Ведь он был владельцем шикарного магазина в Вомеро. Амалия знала того человека еще с юных лет и понимала, что он умеет вести дела, вот и решила: ее полинявшие трусы и заштопанные комбинации понадобились ему для того, чтобы провернуть какую-то выгодную сделку. Но вдову Де Ризо не проведешь, она много повидала на своем веку. И поэтому сказала Амалии, что с мужчинами нужно держать ухо востро – неважно, порядочные они или нет, старики или молодые, богаты или бедны. Но мама была слишком счастлива, чтобы прислушаться к ее совету.

Уловив в ее интонации и словах намек на двусмысленность маминого поведения, я едва не рассмеялась, но сдержала себя. Я представила, как Казерта вместе с Амалией, разглядывая эти изношенные вещи, вечер за вечером колдуют дома над масштабным проектом, разрабатывают коллекцию женского нижнего белья в стиле пятидесятых годов. Казерту я вообразила себе рассудительным и полным решимости, Амалию – выдвигающей целую вереницу идей, оба – одинокие старики, и в карманах у обоих пусто; они сидят на этой скромной кухне, в нескольких шагах от чуткого уха притаившейся за стеной соседки, такой же одинокой и старой, как они сами. Сцена показалась мне правдоподобной и предстала четко, будто наяву.

– А может, никакой это был не обмен, – сказала я. – Наверняка мамин друг просто хотел сделать ей приятное, вот и все. Как по-вашему?

Вдова съела еще одну черешню. Не зная, куда девать косточки, она выплевывала их себе в ладонь.

– Не исключено, – ответила она, явно, впрочем, сомневаясь. – Он ведь был такой порядочный. Приходил сюда каждый вечер, и они отправлялись то в ресторан, то в кино, то просто на прогулку. Я слышала, как они выходили из квартиры: он говорил без умолку, а мама твоя все смеялась, смеялась.

– Что ж, ничего плохого в этом нет. Смеяться хорошо.

Вдова помолчала, прожевала черешню.

– Это твой отец вселил в меня подозрения, – призналась она.

– Мой отец?

Мой отец. Я попыталась поскорее отделаться от ощущения, будто он уже давно здесь, на кухне, наблюдает за нами. Де Ризо объяснила: отец тайком заходил к ней и попросил дать ему знать, если Амалия начнет вести себя безрассудно. И он не впервые обращался к вдове с подобной просьбой. Но в тот раз отец был особенно настойчив.

Я задумалась над тем, что подразумевал отец под безрассудным поведением – что он считал безрассудным, а что нет. Де Ризо, похоже, угадала ход моих мыслей и попробовала растолковать. Под безрассудством можно понимать легкомысленное отношение к жизни, напрасный риск. Отец всего-навсего проявлял заботу, пусть даже они с Амалией и расстались двадцать три года назад. Бедняга по-прежнему желал ей только добра. И он был так любезен, так учтив, так… Вдова подбирала слово, мысленно ворошила все уместные эпитеты. Наконец она произнесла: “…так неприкаян”.

Отец был в своем репертуаре. Хотел показаться обходительным, войти в доверие к Де Ризо. Проявлял заботу, иначе говоря – беспокоился, был настороже. По большому счету, подумала я, никакие расстояния не могли помешать ему услышать смех Амалии. Отец терпеть не мог, когда она смеялась. Считал ее смех чересчур звонким и сочным, деланным, фальшивым. Если дома были посторонние (например, его заказчики, которые регулярно приходили за картинами с уличными беспризорниками, цыганками и вулканами, поросшими соснами), он приказывал маме: “Не вздумай смеяться”. Полагал, что она нарочно выставляет напоказ свою распущенность, желая унизить его. На самом же деле Амалии хотелось быть похожей на женщин с плакатов или обложек журналов сороковых годов – с наигранно счастливыми лицами, – и своим смехом она накладывала звуковую дорожку на эти образы: пухлые накрашенные губы, слепящая улыбка, огонек в глазах. Мама представляла себя одной из тех счастливых женщин и смеялась именно так, как смеялись бы они. Ей было бы сложно придумать себе смех, интонации голоса, жесты, которые муж бы одобрил. Она никогда не могла взять в толк, что он готов вытерпеть, а что – нет. Вот мужчина на улице засмотрелся на нее. Бросил на ходу шутку. Между ним и Амалией вспыхнула искра симпатии. Или, скажем, звонят в дверь. Розы для мамы. Она не отказывается. Наоборот, смеется, принимает цветы, ставит их в вазу из ярко-голубого стекла, бережно расправляет в воде стебли. В те годы, когда она постоянно получала эти таинственные подарки, анонимные знаки внимания (хотя ни для кого не было тайной, что присылает их Казерта, и Амалия это знала), она была молодая, беспечная и воспринимала все как игру, забавлялась. Спускала на лоб кокетливый локон, хлопала ресницами, давала посыльным чаевые, оставляла присланные подарки на виду, словно и вправду могла распоряжаться подобными вещами. Едва заметив подарок, отец в ярости уничтожал его. Он и ее хотел уничтожить, но всегда останавливался в одном лишь шаге от черты, переступи он которую, случилось бы непоправимое. Но его гнев был нешуточным, и каждый раз мы видели маму в крови. Под щебетанье вдовы Де Ризо я прислушивалась к рассказу, звучавшему внутри меня, – про кровь. Кровь в раковине. Кровь течет у Амалии из носа – густо и сильно, она красная, а смешиваясь с водой из-под крана, бледнеет. Кровь на руке, до самого локтя. Мама зажимает рану другой рукой, но из нее тоже бьет кровь, и повсюду остаются длинные багровые следы. Ее кровь – порочна. Все в Амалии казалось моему отцу порочным. Озлобленный, угрюмый и в то же время жадный до удовольствий, вспыльчивый и самовлюбленный, отец не мог вынести того, что она такая веселая и открытая миру, подчас даже игривая. Он во всем усматривал измену. Причем не только супружескую: теперь мне стало ясно, что гораздо больше он боялся другой измены. Я вдруг поняла, что самым страшным для него было попасть во враждебный лагерь, натолкнуться на предательство Амалии, способной перенять ход мыслей, язык, вкусы и пристрастия людей вроде Казерты, – бесчестных, лживых, беспринципных, развратных и гнусных соблазнителей, под которых он вынужден прогибаться. Отец пытался заставить ее вести себя с людьми сдержанно и отчужденно, сторониться их. Но все равно он то и дело впадал в ярость. Ему казалось, что у Амалии слишком звучный и мягкий голос, что движения ее рук – слишком плавные и манящие, а взгляд – слишком живой, искрящийся, едва ли не бесстыдный. Она привлекала к себе мужчин, совсем не стараясь привлечь их, без всяких усилий, без намерения приковать к себе внимание. Она нравилась, даже не желая этого. И за эту свою врожденную притягательность получала от отца удары и пощечины. В ее жестах и взгляде он читал порочные мысли, непристойные стремления и недвусмысленные призывы – лишь бы отвергнуть его, пренебречь им. Образ отца, страдающего, злобного, вечно стоял у меня перед глазами. Сила его гнева поражала. На протяжении десяти с лишним лет я наблюдала, как он топчет букеты роз и кричит, кричит. Сжигает на плите новое платье, которое у мамы хватило смелости принять и потом тайком надеть. От запаха горелой ткани меня мутило. Хотя тогда я открыла окно.