Иесинанепси / Кретинодолье - Режис Мессак

трех кроликов. Ах да, я чуть не забыл: есть еще чеснок. Чеснока сколько угодно, повсюду. Фруктовых деревьев нет, одни оливковые, да и те — бесплодные; отсутствие фруктов нас изводит, даже меня. Мы ведь уже привыкли к такому питанию.

Шестой день. — Наконец появились оливковые деревья с плодами. Оказалось, что они невкусные и вызывают жажду. А идти пришлось весь день, пока не нашли воду. Но даже когда напились, у нас во рту остался какой-то мыльный привкус.

Седьмой день. — Можно уже не заботиться о воде. Залив перешел в широкую реку. Это определенно Рона. Я тогда не ошибся.

Зато сбился при подсчете дней. Забывал их помечать. Какой это день путешествия: десятый, одиннадцатый, двенадцатый? Плюс минус четыре дня — точнее сказать я не могу. Да и черт с ними, мне наплевать. Подсчет дней наводил на меня скуку, и я это дело забросил. Да и какая разница, если читать меня все равно будет некому?

Еще один какой-то день. — Первое открытие. На берегах реки, значительно расширившейся, такой же широкой, как Жиронда в низовьях около Бордо, я заметил покрытые тиной возвышенности, настоящие холмы, иногда со странными выпуклостями. Эти курганы могильного вида меня взволновали. Сегодня мы сделали остановку на несколько дней, так как Илен вымоталась от ходьбы, а ее пожелание — это закон. На склоне холма мы нашли пещеру и устроились в ней. Я весь день бродил по округе. И заинтересовался одним холмиком, который выглядел симметричным, угловатым, почти искусственно выстроенным.

Долго копать мне не пришлось. Я разрыл палкой и ногой несколько ямок в корке, покрытой тиной, и… бултых!.. провалился внутрь большого здания с просторными помещениями правильной формы. Без труда определил, что это казарма: стойки для оружия вдоль стен, в конце дортуара, остались неповрежденными. Я не смог пройти дальше. Двери были закрыты или полусорваны с петель, коридоры — завалены. Трупов не видно. Должно быть, они ниже, ведь я проник через крышу и оказался на верхнем этаже. А может, эта казарма, как и многие другие, опустела в результате срочной мобилизации.

Наконец я нашел то, что искал. На полке для выкладки, над рядами нар, лежал холщовый вещмешок, набитый сухарями и одной-единственной банкой мясных консервов.

Я побежал прочь со своей добычей, словно ее собирались у меня отобрать; под моими ногами дрожали и трещали трухлявые доски, от которых поднималась тошнотворная пыль. Выбрался оттуда с большим трудом. Корка из тины крошилась под моими пальцами, опереться было не на что. Мне пришлось навалить целый холм из обломков высотой с человеческий рост, чтобы на него забраться и вылезти на поверхность.

От консервированного мяса нам всем стало плохо. Банку пришлось выкинуть. Возможно, мясо было отравлено газом. Или же наши желудки отвыкли от него. Зато из сухарей, долго вымачиваемых в воде, получилось что-то вроде мучной массы, которая заменила нам торты, пирожные, булочки с кремом шантийи, что угодно. Я не позволил новым людям съесть все в тот же день. Мне повиновались. Разве не я изобрел эту пищу богов? Сотворил ее магическим образом. Им даже в голову не пришло, что я просто-напросто нашел ее.

Эти несколько дней, проведенных возле группы покрытых тиной холмов (думаю, ранее здесь был город Валанс), оказались спокойными. Илен любезно делила себя между Амбрионом и Ленрубеном. Мне даже показалось, что в круг любовных игр был допущен и Пентен. Никто из них и не думает ревновать. У них действительно нет понятия о том, что такое любовь.

Мы вновь двинулись в путь. И вновь я потерял ориентацию, как во времени, так и в пространстве. У меня случился период депрессии, в течение которого я совершенно утратил ощущение времени. Думаю, меня лихорадило. Потом, когда я пришел в себя, заметил то, что сразу меня не поразило. Мы отдалились от реки, чтобы устроить привал и укрыться за холмами, покрытыми тиной, так как часто задувал очень сильный ветер. Но прямо под засыпанным городом изрядно обмелевшая река свернула, как мне показалось, на восток, в сторону гор, которые я принял за Альпы. Вскоре она превратилась в стремительный ручей. А долина по-прежнему тянулась на север. Новые люди решили пойти по долине, а не по ручью. Там идти было удобнее. И встречались в значительном количестве, на некотором расстоянии, лужи и небольшие озерца, из которых можно было пить.

Я уже не считаю дни. Я сломлен. Через неделю — или две — мы подошли к целой череде руин, также покрытых коркой в результате аллювия и своей массой превосходящих все, что мы до этого видели. Это произвело сильное впечатление на детей и на меня самого.

Лунный вывороченный ландшафт. Под тусклым матовым небом как шпили торчали сероватые, вроде гранитные, но какие-то неземные глыбы. А между ними — рвы и ложбины.

Подходя, мы не могли составить общее представление обо всем комплексе. Однако с первых же часов обследования быстро выявили два главных рва, огромные канавы, которые сходились в сердцевине этого лунообразного хаоса. Иногда они пересекались или загромождались осыпями, но всегда оставались прекрасно различимыми. Со дна этих космических траншей мы потерянными букашками взирали на чудовищные развалы огромных блоков цвета серой грязи. Вблизи это действительно оказалась грязь. Грязь аллювиальная, нанесенная потопом, а после того, как вода схлынула, высохшая до состояния корки.

Что скрывалось под коркой? Сначала я предположил, а потом увидел. Город. Две сходящиеся траншеи — реки. Мы находились на стечении двух высохших речных путей, двух прежних рек, рассекавших городские останки.

Очевидно, Лион. Это мог быть только Лион. Здесь не имелось других городов такой величины. Да и общая конфигурация… Под грудами высохшей грязи лежали кварталы Фурвьер, Бротто, Тет-д’Ор. Вскоре мы в этом убедились. В густой жиже, вероятно, образовались огромные газовые пузыри, которые чуть позже лопнули. Этакие циклопические пустулы на городской маске. От них остались большие овальные дыры, гигантские иллюминаторы, которые открывались от площади к площади, являя взору подкорковую мумию поглощенного мегаполиса.

Через эти естественные окна открывалось леденящее душу зрелище, причудливое драматичное действо: то, как распадался труп города.

Все крошилось, все разваливалось; месяцы, годы ободрали мертвые стены. Над высохшими канализационными трубами раскалывались дуги улиц, покореженные железные балки торчали из земли или мусора, как сломанные человеческие кости на дне горной пропасти. Но рвань заволакивалась мелкой крошкой, смесью известняка, гипса, щебня и тонкой пыли от высохшей тинной корки. Некоторые фасады гостиниц, дворцов и церквей все еще стояли и, едва различимые в тени, через дыры лопнувших волдырей, создавали видимость какого-то существования, хотя