Черная водолазка - Полина Санаева

Потом мама, там у себя на работе, наконец, подходит, говорит совсем близкое, отчетливое «але» и это маленькое чудо, облегчение и все становится нормально.

А у моего первого мальчика две копейки были на веревочке. Он доходил до нашей будки, звонил мне, тянул за веревочку, доставал монетку обратно из автомата, и мы шли сидеть на скамейке.

Однажды я ему тоже, помню, звонила на домашний – помолчать, но дать понять. И он догадался, что это я! Увидел меня в школе, улыбнулся, а потом на уроке выглянул из-за плеча соседки и передал записку, такую классическую, на бумажке в клеточку, помятую, заготовленную заранее – «я тебя люблю». Я написала чуть ниже «я тебя тоже». И передала обратно.

Совсем надоели мгновенные коммуникации, эта доступность меня и всех на свете в любой точке планеты. Я измучилась, хочу записок и звонков из автомата на углу.

Позвони мне, позвони…

И Тушнова с Пугачевой как:

«Переждать не сможешь ты трех человек у автомата».

А эти автоматы уже – прошлое столетие.

Хотела айву еще с осени. Но ее на каждом шагу не купишь. Увидела в проклятом «Ашане». Взвесила две, а тот, кто стоял рядом в очереди, южный человек, удивился: «Тут? Айва? Что-то из прошлой жизни». Да, айва, она оттуда. Где остались горы, села, фруктовые деревья, лепестки на земле. И дороги по краю бесконечных садов, вдоль которых стоят ведра с абрикосами. Потом персиками. Потом айвой. Она такая аутентичная айва. Сейчас, конечно, весна, но для утраченного – не бывает времени года. И мне кажется, что где-то вечно зреют фрукты, зеленеют деревья, падают яблоки в траву, а я – тоже вечно живу в снегу и сапогах. И уже смирилась с этим. И покупаю сентябрьский плод весной в «Ашане». Я хотела сесть, взять нож и блюдечко и отрезать по кусочку. И смотреть, как садится солнце. Чтобы хоть что-то было похоже на «как раньше». Так прошло три недели. Времени спокойно сесть не нашлось. Но айва на подоконнике украсила мою жизнь. Своим видом она как бы говорит: я тут, я лежу, жду и никуда не деваюсь. Во мне спокойствие, которым я всегда смогу поделиться, а ты всегда сможешь разделить. У нее такой голый незащищенный вид. Или мне кажется… Но нам же тут не до айвы, нам нельзя снижать обороты. Их надо только наращивать и искать упоения в буре. И делать вид, что в буре есть покой, и Лермонтов заблуждался.

Сидела на маникюре в компании трех красивых ухоженных армянских женщин. Одетых под стать их красоте и ухоженности – со вкусом и шикарно. Им не жалко быть шикарными каждый день.

Я вот, если у меня встреча срывается, а я уже накрашенная – ищу куда пойти, чтоб грим не пропадал.

А среди женщин-женщин так осмотрелась и поняла, что выгляжу точно как странные московские особы, которых лет двадцать назад я рассматривала в редакциях, и у меня мозг взрывался: где? Где они берут эти дурацкие одежды? В каких подвалах и сундуках?! Почему не гладят? Не носят нормальные сережки?!

Сама я в те времена еще пыталась быть шикарной. По будням. В Москве. Но выдохлась очень скоро. Заранее мятые рубашки с потребительским свойством «ноские» потеснили пушистые кофты, которые надо было стирать в шампунях.

Прошли годы, и вот, вокруг, покачиваясь на каблуках, ходят не поддавшиеся женщины в бледно-розовом и с безупречными бровями. А я сижу в ботинках – не поймешь, мужские или женские, старинных джинсах Wrangler, жилетке хэнд мейд мама вязала, и рубашке, скажем, японской – и этим все сказано.

Да.

И заяц деревянный в виде броши к жилетке приколот. Или это брошь в виде зайца. Веселый такой, разноцветный, уши так и торчат.

Я долго сопротивлялась московскому повседневному стилю, когда в зал Чайковского ходят чуть не в горнолыжных ботинках. А всем этим очприкольным «авторским» штучкам предпочитала золотые сережки.

Прошли годы, и посмотрите на меня, иду в кино в компании зайца:

– Мне на «Три билборда».

– Один?

– Один.

– А он и есть один.

Купить последний билет в зал, потом купить самый жирный молочный коктейль в мире, уже собраться простить себя и услышать за спиной:

– Мне тоже с собой, но шампанского.

– Одно?

– Лучше два. Полусладкого.

И простить.

Отключить телефон на фиг, а если он спросит, где была, ответить неопределенно: «впитерепить».

Но он не спрашивает.

Пора вернуть тонкие колготки и приталенное.

Мы вышли из Пушкинского на промозглый весенний воздух. После встречи с искусством организм отверг мысль о «Бургер Кинге», но очень хотел есть. Пока осматривались на Кропоткинской, пошел дождик, руки озябли, нос замерз, пришлось забегать в ближайшую дверь. Забегаем, и сразу понимаем, что там ХОРОШО. Толстый человек в фартуке – хоть сейчас на вывеску – не спеша режет лимонную цедру, а девушка раскладывает ее на печках. Запах почти сельский – природный, свежий, он смешивается с запахом ванильного крема, и все какое-то не московское.

Согрелись, сели к окну на высокие стульчики, напротив оказался мокрый мощеный переулок, который, как в Тбилиси, круто идет вверх, а в конце его стоит желтое закатное солнце и не слепит глаза, и опять же не по-московски видно много неба. А у нас тут тепло и пахнет ванилью, цедрой и сандалом. Заказали капучино с мятой.

Назавтра Вербное воскресенье, мимо идут люди с ветками – несут святить в Зачатьевский монастырь. У некоторых вполне суетный вид, будто им важно поскорее с этим закончить, но не у всех.

Настроение именно такое и я бы очень хотела быть причастной к этой процессии с вербами, спешить на службу, повязать платок в храме, взять в руки свечку, отстоять сколько надо, и чтоб на меня брызнули благодатью. Но я не соблюдала пост и теперь сижу во французской булочной и ем профитроли. Мимо ведут лошадь, и сразу видно, что в городе ей тесно. Подковы скользят по брущ-щ-щатке, лошадь оступается, ей тут не место.

Когда-то, когда я верила в силу печатного слова, я с ужасом прочла в журнале Time Out полную гнева и отвращения заметку о том, что в Москве не найти нормальных профитролей. Заметка была за женской подписью, и я подумала: тоже мне проблематика! Тоже мне журналистка – самка журналиста.