Царское дело - Наталья Савушкина

– А теперь – конкурсы! – объявляет Мишка.

Конкурсы! Это Мишка хорошо придумал. Гости, побросав недопитый чай и недоеденные сладости, сгрудились у дивана. Мишкина мама держит конец длинной верёвки, привязанной к ручке балконной двери. С верёвки на тонких ниточках свисают небольшие бумажные свёртки. Срежешь с завязанными глазами свёрток – он твой. Не сможешь – передай ножницы следующему.

Шум и гам наполняют комнату. Мишкина мама, смеясь, прикрывает ладонями уши. Неужели это те самые дети, что жались по стенкам, входя в квартиру?

Призов на ниточках подвешено много. Очередь желающих попытать счастья выстраивается во второй раз. И только Тая сидит в уголке дивана, накрытого коричневым пледом. Наконец, очнувшись от оцепенения, она дёргает за платье стоящую впереди Горбункову:

– Оксана!

Та, взмахнув подвязанными сзади в хвост волосами, оборачивается.

– Ну чего тебе? – а сама краем глаза смотрит на верёвку: сколько призов осталось? И какой выбрать? И не срезал ли кто-нибудь тот, что она наметила для себя?

– Слушай, жив ещё мой лев с зелёной гривой? – Тая встаёт и поворачивается так, чтобы загородить от Горбунковой верёвочку.

Маленькая Горбункова, поняв, что разговор серьёзный, не пытается выглянуть из-за Таи. Она быстро кивает: ясно, что вернуться к игре получится, только ответив на Таины вопросы.

– Я его даже постричь не успела, – скороговоркой произносит парикмахер-любитель.

Тая от радости хватает её за худые руки в пышных рукавах зелёного платья:

– Ну так это же прекрасно, Горбункова! Понимаешь ты? Прекрасно!

Горбункова, основательно встряхнутая, смотрит на Таю снизу вверх. Что это нашло сегодня на Потапову? В игры не играет, других отвлекает, вопросы задаёт непонятные, трясёт. Горбункова с усилием отцепляет Таины руки от своих:

– Потапова, ты совсем с ума сошла! Чего тебе надо от меня?

Но Тая от большой радости даже не сразу может сказать, в чём дело. Она обнимает Горбункову и встряхивает ещё раз. Та сердито вырывается и, поправляя банты в причёске, ворчит:

– Ну сумасшедшая, это ясно!

А Тая, не смущаясь, выпаливает:

– Давай обратно меняться!

– Чего-о-о? – Горбункова замирает, держась за очередной бант.

– Оксан, мне очень нужен лев обратно. Даю любую куклу за него, сама выберешь. У меня есть и с длинными волосами… А в придачу серию марок с художественной гимнастикой.

Горбункова сообразительная, когда речь идёт о деле. Она быстро отвечает:

– Ладно, я согласна. А сколько марок?

– Не знаю… – Тая в замешательстве пожимает плечами. – Надо у папы спросить, это его серия.

– Ладно, ладно, – быстро машет на неё Горбункова и, шмыгнув под рукой озадаченной и потерявшей бдительность Таи, перехватывает ножницы у Артёма.

Тая сияет. Теперь и ей хочется попробовать себя в конкурсе. Приняв ножницы у довольной Горбунковой, она срезает приз – синий значок с золотым кораблём.

Потом играют в жмурки, рисуют с завязанными глазами… Громко играет музыка, все разгорячились. Солнце постепенно уходит за деревья, унося с собой орден с самоварного бока. После второй порции чая и торта, когда вспотевшие раскрасневшиеся гости пишут на большом ватманском листе пожелания хозяину, Тая потихоньку утаскивает Мишку в коридор.

– Мишка, – громко шепчет она ему, потому что родители то и дело проходят мимо, – где можно спокойно поговорить?

Мишка приподнимает светлые брови и неторопливо идёт к входной двери, открывает белые створки в стене. Секунда – и его нет. Тая бросается следом и оказывается в стенном шкафу. Мишка прикрывает дверцы, наступает полутьма.

Сверху с полок свешиваются шерстяные шарфы. Тая садится на что-то твёрдое, оно отчаянно скрипит и оказывается старым пылесосом. Мишка просто плюхается на пол: места маловато, душно и пахнет апельсиновыми корками – от моли.

Мишка выжидательно смотрит туда, где еле различимо белеет Таино лицо.

– Я обещал папе помочь резать арбуз, так что давай покороче.

Тая поглубже вдыхает шерстяной душный воздух и начинает:

– Мишка, что ты знаешь о царях?

– О царях? Ну… «На золотом крыльце сидели царь, царевич, король…»

– Я же серьёзно! – досадливо вскрикивает Тая и тут же спохватывается: не для того они забрались в шкаф, чтобы их услышали. – Я серьёзно… – шепчет она.

– Тогда … – Мишка думает. – Точность – вежливость королей.

– Нет, не то. Я про царей.

– Ну, тогда всё, – Мишка ещё не сердится, но его голос становится жёстче, чем твёрдая поверхность пылесоса. Ещё бы, кто угодно разозлится, если его засадить в душный шкаф, и для чего – для того, чтобы о царях побеседовать?

Тая улавливает его настроение, быстро и горячо шепчет:

– Мишка, цари – это такие люди… Они умеют прощать. Они сильные. Даже если кто что украл, они могут простить.

– Но могут ведь и голову отрубить? – задумчиво спрашивает Мишка. Кажется, он всё-таки знает о царях больше, чем говорит.

Тая, растерявшись, молчит. О возможности отрубить голову она не думала.

– Мишка, – говорит она настойчиво, и голос её вмиг теряет робость, – отрубить голову может любой царь, а вот правильный… ну, хороший то есть, умеет простить. Он не носит в себе зла. А то от него, знаешь ли, и сгореть можно, – заявляет она.

– От кого, от… царя? – переспрашивает невидимый Мишка.

– От зла, – терпеливо объясняет Тая, поджимая ноги.

– Слушай, Потапова, мне арбуз надо резать. Если это всё, я пойду.

– Подожди! – Тая наклоняется вперёд и обеими руками хватается за Мишкин локоть. Он почему-то оказывается шерстяным и мягко стекает из Таиных рук на пол… «Шарф», – догадывается она и приближает своё лицо к Мишкиному.

– Мишка, я тебя прошу, будь человеком… Ну, будь как настоящий царь… Прости меня. Я такое сделала…

«Как хорошо, что тут темно», – думает она и, сжав кулаки, быстро, чтобы не дать себе испугаться, шепчет:

– Это я взяла твоё «солнце»… Тогда, в школе, в последний день, помнишь? В общем, ты можешь меня выгнать. Но звезда, марки и коллекция – это всё оставь. Это тебе. Прости меня.

Темно и тихо в шкафу. Только видно, как пылинки роятся в луче света.

«Сейчас он казнит меня», – думает Тая. Ей представлялось всё это по-другому, и теперь она, сжавшись, ждала чего-то страшного, будто Мишка и правда был царём. А он сидел, громко сопел и молчал. Наконец в углу послышалось шевеление, и хриплый голос спросил: