Наедине с суровой красотой. Как я потеряла все, что казалось важным, и научилась любить - Карен Аувинен

– Ты должна поехать, – сказала Карен Зи. – Ты должна рассказать ей, что с тобой случилось.

Это знак, сказала она – женщина, которая никогда подобных вещей не говорила.

– Да какое ей до этого дело, – отмахнулась я, напуская на себя безразличие.

Теперь я знаю, что стоицизм – это поза, чьим хребтом является страх; но в то время меня преследовало ощущение, что я каким-то образом заслужила именно то, что получила. Перед Карен я делала вид, что воскресение книги Уильямс и появление ее самой в наших краях – простое совпадение, одновременно надеясь, что происходит какое-то непонятное волшебство. Я всегда старалась верить в таинственный мистический мир, несмотря на ослиное ляганье, которым он мне исправно отвечал. Я не знала, что может сказать мне Уильямс, но понимала, что рассказать ей мою историю – важно.

«Память, – писала она в своих мемуарах, – единственный путь домой».

Университетский актовый зал был забит под завязку. Это был один из тех самых чудесных осенних вечеров на Передовом хребте: голубые небеса, темнеющие в сумерках, которым пока не требуется зимняя шубка. Мне и прежде случалось видеть выступления Уильямс, но на сей раз она говорила несколько неуверенно: только что вернулась из Руанды.

– Я все еще одной ногой в той стране. У меня все еще нет слов для того, что я видела.

Переживания тьмы и ужаса вынудили ее принять новый взгляд, говорила она. Важно было «быть свидетелем, исследовать подбрюшье».

Мне вспомнилось стихотворение Лоуренса: «Готов ли ты кануть… в забвение?»

– Таким образом, – говорила Уильямс, – эта пробоина в наших сердцах становится отверстием…

После выступления я простояла почти час, пока Уильямс тепло разговаривала с каждым из людей в очереди. Когда настал мой черед, я поблагодарила ее и протянула книгу, а потом рассказала, как она оказалась одной из жалкой горстки моих вещей, переживших пожар. К моему стыду, голос у меня дрогнул.

Она кивнула.

– Вы мужественная, – сказала она, глядя мне в глаза.

Я помотала головой:

– Нет.

Это не имело отношения к крепости характера. Просто продолжаешь жить. У меня был выбор: переставлять ноги шаг за шагом – или умереть. Лишь раз у меня мелькнула мысль о том, чтобы со всем покончить, а потом я подумала об Элвисе – кто будет заботиться о собаке, которая доставляет столько хлопот?

Я не могла заставить себя раскрыть книгу, пока не вернулась домой. А сделав это, прочла: «Вам, Карен: да будут трансформация и возрождение. С любовью, ТТУ». В последующие месяцы, когда вокруг сгущалась тьма, эти слова были для меня лучиком света: обновление возможно.

Летом на горе дышалось легко: температура на 8500 футах редко поднималась выше тридцати, а мир был зелен и чудесен. Осины трепетали на ветру, колибри, носившиеся по лужайкам, с ума сходили по диким цветам. Утро занималось ясное в голубом просторе, но к полудню небо чернело, и грохотал гром, град рикошетил от высоких трав во дворе и отскакивал от неровной, вымощенной песчаниковым кирпичом дорожки. Но лето длилось всего около пятнадцати недель. Остальное время гора принадлежала зиме, наступающей на пятки осени, и весне с обещанием снега.

Мне не следовало удивляться тому, что в домик на Высоком озере зима пришла рано и гора преобразилась за одну ночь. Я весь сентябрь наблюдала, как бурели летние травы вдоль бермы, где скелеты солянки вымахали ростом с ребенка и купы осин, окружавших хижину, одна за другой вспыхивали золотым огнем, – и то, и другое скрывало дом от чужих глаз. Теперь же, в середине октября, когда оголенные ветви тянулись к набрякшему тучами небу, а травы лежали, придавленные двумя футами снега, моя хижина вдруг стала видима с дороги. Без камуфляжа, который дарило лето, я чувствовала себя голой.

Сугробы похоронили террасу и образовали высокие стены на изгороди; от лестницы во двор остались одни вмятины в снегу. Я даже не перенесла в дом дровяной ящик из сарайчика подле собачьего вольера, и мои дрова оказались засыпаны снегом. Один корд[31] сосновых поленьев лежал, аккуратно сложенный рядами, в дровнике у сарая, но основная часть моего лучшего дровяного запаса – два полных корда неровно нарубленных дубовых железнодорожных шпал – была свалена в кучу размерами 12×6 футов[32] во дворе и теперь пряталась под брезентом. Перед снежной бурей ее высота в самой высокой точке составляла пять футов, но теперь она выросла – целая гора, и склоны сливались с бермой, у которой я встретила медведя.

Зима была другой страной.

От нижней части террасы я торопливо прокопала тропинки к обеим кучам дров, прорезав маршрут строго влево, к сосновым дровам, а потом – пройдя по своим следам назад, чтобы получилась вилка, вторая половина которой отклонялась к дровам дубовым. Проделав эту работу, заполнила ящик, доставшийся мне на память о почтальонской должности (я развозила в нем почту). В основном сосновыми чурбачками и в меньшем объеме – дубовыми полешками, которые выкопала с одного края кучи. Только теперь я начинала понимать, сколько работы создала сама для себя, оставив дрова под открытым небом, но никакого иного места для них не было, да и в любом случае сейчас я уже ничего сделать не могла. Придется откапывать по частям всю зиму.

Я слишком скоро выяснила, что берма не давала никакой защиты – зря я так думала, – зато из нее получился превосходный трамплин для зимнего ветра. К январю груда дубовых дров сменила облик и стала частью ландшафта, исчезнув под сугробами и коркой наста, настолько толстой, что дважды в неделю мне приходилось повторять одно и то же упражнение, пробивая наст и отбрасывая в сторону лопатой снег, чтобы приподнять брезент и достать новую порцию дров. Это было все равно что убирать снег с подножия горы, бросая его кверху. Я неизбежно оказывалась на вершине кучи, выуживая смерзшиеся чурбаки из ямы, прокопанной в снегу; это немного напоминало подледный лов. Мне потребовалась пара зим, чтобы сообразить, что я могу уменьшить количество труда, используя большие, накладывавшиеся друг на друга куски брезента и отмечая края дровяной кучи зелеными вешками.