Наедине с суровой красотой. Как я потеряла все, что казалось важным, и научилась любить - Карен Аувинен

– Все будет хорошо, – проговорила я, но ее бледно-голубые глаза были где-то далеко. Аневризма размером с грецкий орех пульсировала в центре ее мозга. Она ударила по глазному нерву и направила один глаз вниз. Мама попыталась что-то сказать, но потом прикрыла глаза, плотно сжав губы.

– Что? – спросила я. Она слабо покачала головой из стороны в сторону.

В тот день я вместе с сестрой Нэнси проехала добрых две сотни миль. Небо плевалось серым снегом, пока мы мчались к Колорадо-Спрингс, где жила наша мать, – и только там узнали, что ее доставили в неврологическое отделение в Денвере. Чтобы отыскать ее, ушло несколько часов. А потом нам сказали, что аневризма по-прежнему может прорваться, что у нее может быть еще один инсульт. Если мать выживет, придется оперировать аневризму, и ей понадобится обширная реабилитация с восстановлением навыков равновесия и подвижности, а также помощь в послеоперационном уходе. Это означало, что ей придется переехать поближе к Нэнси, Крису и мне – все мы жили в Боулдер-Сити. Матери было всего шестьдесят три года.

Мой младший брат Стив прилетел из Солт-Лейк-Сити и присоединился к нам в больнице, где мы совершенно внезапно оказались снова вброшенными в горнило семейных уз. Мы с братьями и сестрой не были близки. За эти годы мы не раз пытались создавать союзы, изгонять ядовитую тень нашего детства, но нахождение рядом выявляло в нас худшее. Особенно это было верно в наших с Крисом отношениях – непрекращающемся матче взаимных обид. Я взбеленилась из-за того, что ему потребовался целый месяц, чтобы позвонить мне и спросить, как дела, после того как сгорел дотла мой дом, а он давно составлял длинный реестр прегрешений, связанных с моей бычьей натурой. И все же я не могла найти причины ярости, которую Крис ко мне питал. Он говорил, что я нетерпима и воинственна. Конечно, я такой и была – этакое контрзаклинание против заклятия, наложенного на меня в детстве, моя реакция на постулат о том, что я должна повиноваться, а не возглавлять. Когда мы вчетвером собрались в комнате ожидания при реанимации, братья склонились друг к другу головами, как два генеральных директора, и стали формулировать план, оставив нас с сестрой стоять под дверью комнаты совещаний. В то время как Нэнси неуверенно жалась на периферии, я бросилась в бой.

– А как же это? А что с тем? – раз за разом спрашивала я. В мгновение ока обсуждение плана действий разгорелось в настоящую войну. Честно говоря, чтобы решить, как наилучшим образом помочь нашей матери, легче было бы свести четырех незнакомцев.

Почти целый месяц той темной поздней зимы я по три-четыре раза в неделю, беря с собой Элвиса, ездила в Денвер – дорога занимала три часа, – чтобы сидеть с матерью. К тому времени как ее выписали и перевели в реабилитационный центр в Боулдере, где ей предстояло заново учиться стоять и ходить, было ясно, что маме, которая больше не могла ни работать, ни водить машину, придется жить на пособие по инвалидности. Крис неохотно разделил со мной главные обязанности: я брала на себя медицинский уход за матерью, в то время как он решал финансовые вопросы.

В те месяцы все давалось через силу: я ссорилась с Крисом, с соцобеспечением, с врачами – по вопросам ухода и продолжительности пребывания в больницах, со страховой компанией – из-за сгоревшего дома.

Для людей из «Мерка» я была женщиной, на которую подали в суд. Одни качали головой и смотрели искоса, другие нехарактерно для себя держали рот на замке.

– Да, я что-то слышал об этом, – прежде чем перевести тему, кивал Джо-Джо, у которого всегда было свое мнение почти по всем остальным вопросам. Разговаривать о подобных вещах считалось невежливым, хотя я знала этот городок достаточно хорошо, чтобы понимать, что шепотки рикошетят во все стороны по маленькой долине над Джим-Крик.

Как ни абсурдно, страховая компания утверждала: я виновата в том, что оставила горящий огонь в защищенной дровяной печи в хижине, отапливаемой исключительно этой самой печью, в холодный день, когда без отопления могли замерзнуть водопроводные трубы. Сверх всего, что уже было на моей и без того полной тарелке, добавились поиски адвоката. Самый дешевый поверенный стоил вдесятеро больше того, что я могла себе позволить, и никто не хотел браться за мое дело за красивые глаза.

– Мой вам совет, – сказал один юрист, – заплатите им.

Не имеет значения, кто прав, добавил он, имеет значение, у кого есть деньги.

– Вас, несомненно, нагибают, – пояснил он, – но страховая компания просто делает свою работу. У них такой порядок – подавать иски на суброгацию, чтобы попытаться возместить свои выплаты.

– Но я же не сделала ничего противозаконного, – объясняла я.

– Не имеет значения, – отрубил он.

Я отключилась и швырнула телефон на диван – со всей силы. Элвис поднял с пола голову. Я права, черт побери! Этот иск никак не может быть удовлетворен, потому что – Я. Была. Права. Я не сдавалась, позвонив еще десятку юристов, прежде чем нашла одну женщину-адвоката, которая вначале сказала «нет», а потом перезвонила мне. Она хотела помочь, но не могла себе позволить взять мое дело совсем без оплаты. Я сказала ей, что смогу наскрести около тысячи долларов. Мы заключили договор: я буду работать над собственным делом, искать информацию и помогать ей, чтобы сократить ее расходы.

Она посоветовала подать встречный иск: «Надавить на страховую компанию». Может быть, они от всего откажутся, а может быть, я смогу возместить часть своих потерь, сказала она, а потом упомянула сумму, которая закрыла бы мой текущий долг.

Какое-то – недолгое – время я была полна хуцпы[36], этакая Эрин Брокович – никто меня не запугает. Я пылала надеждой. Я практически слышала этот саундтрек, раздувающийся к спасительному финалу, несмотря на то что, когда все было сказано и сделано, моя наивность звезданула мне точно между глаз. Я понятия не имела о том, как работает юридическая система, и, к несчастью для меня, не знала этого и адвокат, которая пришла мне на помощь.

Но все это предстояло в будущем; дело решилось только через год. А пока в худшую часть зимы я стала все чаще и чаще просыпаться под грохот собственного сердца, теперь подкрепленный наступлением озноба. Мое тело казалось электрическим, звенящим, когда я натягивала стеганое одеяло до ушей и подтыкала вокруг ступней, сворачиваясь тугим калачиком, но не могла остановить волны, простреливавшие вверх-вниз мои конечности. Дыши, велела я себе. Я начинала скулить. Элвис поднимал голову, а потом подходил к краю постели, чтобы выяснить, что случилось. Я приподнимала одело, и он забирался под него. Необычный для него поступок – пусть даже это длилось всего десять минут, после чего он снова спрыгивал вниз: ему было слишком жарко.

Борясь с приступом паники, я сдвигала подушку ближе к подножию постели и проползала сквозь одеяла к Элвису, перебросив руку через край матраса и просунув ладонь ему под грудь. Снова подтянув вокруг себя стеганое одеяло, начинала дышать в такт с ним. Он стал моим якорем, канатом, который удерживал меня на привязи к земле.